«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

Из приведенных высказываний Михнова видно, что художника интересует бессмертие мыслительных (точнее – мозговых) процессов, представленных Достоевским в виде своего рода художественной «энцефалографии». Но важно и то, что любой творческий акт Михнов мыслил как пограничный между мирами, недаром многие его работы напоминают занавес – он может быть опущен с любой из сторон, так что «зрительный зал» и «сцена» оказываются свободно взаимозаменяемы и не имеют единственно законного места. Если Михнов и произносил реплику «Со мной случился „Бобок“», то ею он выражал помещенность в «невозможную» точку, в которой такие непримиримые противоположности, как жизнь и смерть, «недиалектично» (то есть метафизически?) сходятся, не отрицая друг друга. Эта «невозможность» на поэтическом языке Аронзона выражается как «пауза» – такая приостановка во времени, в которую время наиболее отчетливо проявляет свой ход и при пребывании в которой мышление и язык не справляются с аморфной стихией тотального бытия: как слова перестают нести жестко предписанное им четкое значение, так и очертания предметов (фигуративность) утрачивают свою роль. Последнее может служить обоснованием отказа Михнова от фигуративной живописи и обращения к абстракции.

Аронзон часто в своей поэзии использует эту «невозможную» точку, создавая ситуацию, близкую к «невозможному акту высказывания» [Барт 1994: 455], который избавляет видимое от искажения языком – пониманием. Выстраивание ситуации лирического говорения совершается с учетом смерти как уже произошедшего с «лирическим героем» – автоперсонажем, оттого и тишина/молчание выступает непременным условием и обязательным фоном самого говорения (термин «фон» следует уточнить: им обозначается не только то, что отнесено на второй план, но и то, что, выступая на передний план, стремится редуцировать речь). Предпоследний текст из книги «AVE. Зимний урожай 1969 года», «ОтЬывкj (Made in небеса)» (№ 167), заканчивается именованием впадины «Живые стихов не пишут» (визуально текст представляет собой карту несуществующей местности с выдуманными – сюрреальными – топонимами, такими как река «За нами мы», залив «Один говорил неслышно, другой еще тише», место «Мы – отражение нашего отражения», гора «Махнемся гробами» и так далее).

В прозе «Мой дневник» (№ 295) содержится следующая запись: «Михнов говорит сегодня: я так обрадовался, что встретил тебя, а ты – покойник. Сам он матерый труп-с» (Т. 2. С. 109)[614]. Видимо, оба друга – художник и поэт – понимали, какую цену платят за творчество. Аронзон заведомо нейтрализует смерть, сближая ее с заключительным этапом творчества («шесть строк» в «Забытом сонете»). Так творческий акт содержит в себе и рождение и смерть, в чем-то меняя их местами: рождение (финальные слова «так пускай живут» как напутствие) не предшествует смерти, а следует за ней. Порождено же творческим актом нечто забытийное, засмертное, что не может подвергаться уничтожению смертью. Именно в этом, пожалуй, следует видеть точку «ноля» Аронзона.

15.6. «Из рая в рай»: развоплощение души

Прозреваемое поэтом райское состояние предполагает мир таких явлений, которые, несмотря на всё их «физическое» сходство, нельзя считать данными «всем» в ощущения феноменами, возникающими в силу опытного (апостериорного) опредмечивания. «Всюду так же, как в душе», – сказано в стихотворении «То потрепещет, то ничуть…» (1970, № 144) о развоплощенном, дооформленном, «душевном» состоянии этого поэтического мира, открытого для любых форм, каждая из которых не принимает окончательного воплощения. Ни о чем нельзя ни сказать, ни судить достоверно, и степень этой недостоверности увеличивается при отказе от «объективного», как увеличивается и бездействие, несостоятельность общеобязательных правил, законов. Как «в душе» нет ничего определенного, ограниченного пределами, так и поэтический мир предстает лишенным того, что можно назвать содержательным, содержанием – чем-то передаваемым.

В поэтическом образе смерти Аронзон выражает освобожденность от «тяжкой болезни» телесности, что делает возможным вглядывание туда, где смерть уже произошла, – назад. Но и это направление недостоверно: где рождение, там и смерть; а где смерть, там и рождение. Это не релятивное смешение, а отказ от той необходимости, в которой существует мир исключительно физической данности. «Мир души», о котором говорит Аронзон, не знает принуждения, оттого он так разрежен и дискретен: он врывается в жесткие человеческие установления или помогает из них выйти, соответственно неся с собой или обещая предотвращение какой-либо законченности (конечности, финитности).

В этом отношении и должны быть рассмотрены образ и идея рая у Аронзона. «Я вернулся из рая в рай», – говорит автоперсонаж верлибра «Когда наступает утро, тогда наступает утро…» (1969, № 113). В этом признании-манифесте, скорее всего, утверждается не возвращение из одной точки в ту же, а возврат к состоянию, при котором начинает действовать отношение между этими состояниями, не измеряемое ни пространственными, ни временными категориями. Аронзон как будто говорит о возвращении из рая начального в рай окончательный – из рая, откуда произошло изгнание, в рай возвращенный. Такое понимание имело бы место, если бы время в поэтическом мире Аронзона имело самодовлеющий характер и вытягивалось в линию – от прошлого к будущему. Но в этом поэтическом мире прошлое обратимо в будущее и наоборот; совершающееся событие (событие «состояния») неразличимо в своем времяположении: оно равно возможно (и происходит) как в прошлом, так и в будущем, и, скорее всего, это происшествие одновременно, синхронно, симультанно, хотя само время никак не «объективно». Как может быть в речи выражение «из конца в конец», так Аронзон употребляет «из рая в рай» – правда, лишая эту речевую формулу буквально пространственных ориентиров, скорее – объединяя крайности; причем эта формула «из рая в рай» предполагает гетеротопию «между всем». Автоперсонаж, охваченный «радостью день и вечность перепутать» (№ 164), использует, так сказать, фигуру «неразличения», чем выходит из общего – «объективного» («объективированного») – времени, чтобы установить время в себе, точнее – безвременность.

Сжатость, лаконичность, «лапидарность» текстов Аронзона вовсе не означает, что те полюсы, отношения между которыми нередко составляют основу размышлений поэта, стягиваются или даже сближаются. «Неразличение» здесь не есть ни уравнивание, ни помещенность в некую середину, из которой начало и конец, «рай» и «рай» мыслятся как необязательная иллюзия. Крайние полюсы в мире Аронзона, преимущественно дуалистическом по своей тенденции, тяготеют к тому, чтобы наложиться один на другой, не отменяя ни себя, ни другого, или одному проявиться в другом, но всегда с некоторым смещением (как в оверлеппинге). Уместно предположить, что именно этим наложением одного на другое поэт решает проблему метаморфоз, давая их и их отношения не разворачивающимися во времени (как «А стала Б»[615]), а проступающими сквозь данное, но еще не проявленное творческим актом:

Все, что мы трудом творим,

было создано до нас…

(1967, № 78)

Сказано: «еще не проявленное». Но дело не в проявлении,