Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

разрушен немцами и полностью отстроен, дом за домом. Это удивительная реконструкция – дома новые, сырые и уродливые, но выглядят очень солидно и процветающе. Я также осмотрел новую библиотеку – ту самую, которая была построена на американские деньги и которая недавно доставила столько хлопот из-за ссоры между Уорреном, американским архитектором [Уитни Уоррен, сотрудник престижной нью-йоркской архитектурной фирмы «Уоррен и Ветмор». Помимо членства в нескольких европейских художественных обществах, Уоррен был членом парижской Школы изящных искусств. Он был героем Первой мировой войны, получив военную медаль Франции в 1918 году. В ноябре 1920 года его проект был выбран для восстановления Лувенского университета, а в апреле 1921 года он объявил о своем плане восстановления Лувенской библиотеки] и священников по поводу спорной надписи – «Разрушено немецкой яростью; восстановлено американской щедростью». Со своей стороны, я на стороне священников. Я считаю, что надпись полна ненависти и хвастовства; и здание уже выглядит так, как будто мы заставили их платить нам пенни за рекламу нашей благотворительности. Почти на каждом камне высечено название американского колледжа, университета или общества – этого слишком много. Сама библиотека – хорошее здание, попытка подражать старинной фламандской архитектуре, как мне кажется, примерно такая же успешная, как наши лучшие современные попытки скопировать старые дома времен революции; но помещения для чтения и занятий великолепны – лучшее, что я когда-либо видел.

Алине Бернштейн

Воскресный вечер, 12 августа 1928 года

Дорогая Алина:

Брюссель мне уже порядком надоел – сегодня я ходил и исследовал его часами, пока на меня не навалилась огромная усталость. Сегодня я увидел одну вещь, представляющую огромный интерес – Социалистическая и Коммунистическая партии Европы проводят здесь съезд в течение следующей недели: сегодня у них был парад в честь открытия. Я очень мало читал об этом во французских и бельгийских газетах – они писали об этом как можно меньше, а одна респектабельная парижская газета – «Ле Мартен» – написала сегодня утром, что ожидается «около 600» делегатов, 600! Сегодня в час дня люди начали выстраиваться на бульварах Макса и Ауспок; в два часа начался парад. За всю свою жизнь я не видел более грандиозной и впечатляющего представления. Парад проходил массовыми группами более двух часов – в нем участвовало не менее пятидесяти или ста тысяч человек, а две или три сотни тысяч смотрели на него. Они были здесь из всех стран – здоровенные немцы, чехи, французы, голландцы, бельгийцы, фламандцы. А постановка парада заставила Рейнгардта выглядеть ребенком – он развивался до самой захватывающей и драматической кульминации, которую я когда-либо видел. Парад начался с того, что несколько рабочих несли огромные знамена верхом на лошадях; лошади были мощными тихоходными, грузовыми, я не могу описать тебе эффект, который производят эти огромные трудолюбивые животные, медленно проходящие среди многочисленных рядов людей. Затем тысячи и тысячи людей шли строем – молодые люди в гимнастических костюмах, маленькие девочки в белых блузках и голубых платьях, мальчики с красными беретами на головах, шахтеры в деревянных башмаках и комбинезонах, чехи в красных блузах – каждый со своим знаменем. Ощущалось непреодолимое чувство организации, которое начиналась с колыбели и простиралась до могилы – помимо рядов детей, здесь были немощные старики и женщины, крестьяне, рабочие и просто ужасные бедняки. А оркестры, фейерверки и горны были дюжинами. Батальоны шли, распевая «Интернационал» [Тематическая песня Международного рабочего союза социалистических партий, также известного как Венский союз. Интернационал был тесно связан с Международной федерацией профсоюзов. Выступая против фашизма, они выступали за увеличение власти рабочего класса во всем мире]. Толпа по бокам ликовала, большие немцы и чехи вскидывали руки и кричали «Хок» [Приветствие или тост]. Это продолжалось до тех пор, пока я не изнемог от величия и количества происходящего. Затем, когда прошло почти два часа, началось зрелище, которое я никогда не забуду: по улице двигался лес огромных знамен из красного шелка – они шли по восемь в ряд, и их колонна была больше мили. Блеск и великолепие этого зрелища невозможно передать на бумаге – это было похоже на новый крестовый поход, более богатый и грандиозный, чем все прежние. Этот лес красного цвета, развевающийся и волнистый, постепенно подавлял все остальное – когда они стали приближаться, я увидел, что каждое знамя было написано с разным названием: «металлисты Лилля», «гимнастическое общество студентов Антверпена», «шахтеры Монса» и так далее. Окончательный эффект от этих знамен – их количество и послание, которое они несли о бесконечной и сложной организации, – был потрясающим. Чувствовалось, что наконец-то все бедные, слабые, вся униженная половина земли собралась в мощную дисциплинированную организацию, и теперь их сила была непреодолимой.

Алине Бернштейн

Кёльн

Отель «Терминус»

12 августа 1928 года

Дорогая Алина:

Я хочу отправить это письмо завтра утром, чтобы оно наверняка попало на твой корабль до его отплытия. Сегодня утром я получил твою телеграмму в ответ на мое письмо и был рад узнать, что мое длинное письмо дошло до тебя. Не знаю, как часто и как много я писал тебе этим летом – боюсь, что я написал слишком мало писем и пытался сказать слишком много в каждом из них. Это еще одна причина, по которой я так восхищаюсь твоими письмами и так дорожу ими. Ты пишешь кратко и полно – так же, как и в своих прекрасных театральных работах, – ты знаешь что пропустить и где остановиться. У меня нет этой меры. Я хочу сказать все, свернуть для тебя всю свою жизнь в клубок и уместить все это на странице или двух. В попытке сказать все в ста словах я использую пять тысяч. И я никогда не говорю – это всегда ускользает от меня.

Вот уже несколько лет у меня периодически возникает видение, особенно перед сном. Я вижу темный лес и мелькающую среди деревьев фигуру – я пытаюсь разглядеть ее, четко уловить ее черты, но она исчезает как дым. И эта ускользающая от меня фигура – то, что мы всегда мечтаем поймать. Она влечет нас, и мы грустим, потому что не находим.

Что же я могу сказать тебе перед отплытием? Как никогда прежде, я хотел бы стать одним из великих мастеров слова, чтобы в сотне слов передать для тебя всю ткань моего сердца и жизни. Но я не могу.

Я откладываю и не начинаю писать; я ненавижу боль, я буду лгать себе об этом и откладывать все как можно дольше. Ты смотришь на вещи прямо и