Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

говорят, что он больше Мюнхена и превосходит по размерам Берлин и Гамбург. Конечно, здесь очень много музеев – на все случаи жизни, на немецкий манер. В картинной галерее есть прекрасные полотна: ранние немецкие картины, в основном неизвестных художников, которые прекрасны. Немцы XIV века не написали ни одной плохой картины. Во многом благодаря их вкладу, а также резьбе по дереву, эта страна богаче всех, которые я когда-либо видел. Есть несколько картин непревзойденной красоты, написанных человеком, который называл себя «Мастером жизни Марии». [Этого анонимного художника называли «Мастером Смерти Девы». Он процветал в Кельне в первой половине XVI века и умер там же в 1556 году. Вулф, вероятно, имеет в виду «Смерть Девы Марии», которая находится в Кёльнском музее]. Здесь также есть несколько небольших, но очень замечательных картин Лукаса Кранаха; а в современных отделах – обычные ужасные попытки немцев быть не пойми кем, но очень умным. Здесь были две настолько хорошие картины, что я подумал, что сделал открытие: на одной был молодой человек, а на другой – величественное изображение мужчины и женщины с детьми, сидящих на траве. Когда я подошел к ним, то обнаружил, что молодого человека написал Винсент Ван Гог, а семейную компанию – Пикассо.

Самое интересное, на мой взгляд, здесь – это огромная выставка «Пресса» на другом берегу Рейна. Я был там дважды, и каждый раз проводил там целый день, я должен пойти туда снова. Это место очаровывает меня, как, я знаю, очаровало бы и тебя, если бы ты смогла его увидеть. Прежде всего, это здания. Ты видела кое-что из новой немецкой архитектуры в прошлом году в Мюнхене, в парке Аустеллунг. Но это была лишь маленькая капля по сравнению с этим. Прежде всего, размеры этих зданий поражают воображение. По сравнению с одним из них Лувр выглядит как скромное семейное жилище. Затем – стиль. Немцы освоили новую манеру в архитектуре и работают в ней с абсолютной точностью и уверенностью. Сегодня я побывал в здании, отданном под выставку Советской Республики. Это было великолепно – огромное и впечатляющее произведение пропаганды; и мне было ужасно жаль, что ты не можешь увидеть его оформление. И все же мне показалось, что русские были новичками по сравнению с немцами. Все эти самолеты, спирали и цилиндры, взмывающие в воздух, перечеркнутые красным и черным и украшенные статистическими данными, были очень впечатляющими, но в них было много расточительности и неуклюжести. Очень часто они не достигали своей пропагандистской цели: нужно было встать на уши, чтобы узнать, сколько крестьян купили собственные дома в 1928 году, и лечь на живот, пока вращающиеся плакаты рассказывали, сколько книг было напечатано в Белой России в прошлом году по сравнению с годом до войны. Эффект от всего этого места был жутким. Я вышел оттуда с ощущением, будто сошел с современной абстрактной картины «Портрет миссис Шульцберг во время отсутствия в гостиной», где на переднем плане изображен кусок сыра и гигантский глаз, проглядывающий сквозь жужжащую пилу.

Алине Бернштейн

Утро вторника, 14 августа 1928 года

Дорогая Алина:

Я провел еще один потрясающий день на выставке. Я должен отправить тебе это письмо не позднее сегодняшнего дня, поэтому не могу рассказать о нем подробнее. Все, что нужно сказать обо всех газетах мира и обо всех смежных профессиях – книгопечатании, рекламе, телеграфии, рисовании, типографии, – обо всем, что печатается, – уже сказано. Ум замирает перед этим ужасным морем печати – морем, состоящим по большей части из мелочей и сенсаций, за которыми стоит великолепная организация. Я прошел вверх и вниз по тысяче улиц этого города; я прошел все мили выставки; я уже готов уйти.

Здания – даже в части Луна-парка, состоящей из одного огромного пивного и винного ресторана за другим, как будто в этом прожорливом городе их и так мало, – великолепны и современны. Я все больше и больше удивляюсь огромной силе и интеллекту народа, который смог сделать это. Это самый грандиозный жест, который я когда-либо видел, – грандиозная пропаганда немецкого языка и немецкой цивилизации.

Масштабы всего этого не угнетают меня, как это могло бы быть когда-то. Было время, когда я был влюблен во всех красивых женщин мира и хотел обладать ими всеми. Теперь кажется, что в мире есть только одна женщина, которую я могу полюбить. Так же, как мне поставлен предел здесь, так же мне поставлен предел и во всем остальном, я чувствую в себе подъем глубокого волнения моего духа. Было время, как ты знаешь, когда я хотел прочитать все книги на Сене, съесть все пирожные на улице Сент-Оноре. Теперь я этого не делаю. В каком-то смысле я чувствую, что мое настоящее образование только начинается – все, что приходит ко мне сейчас, должно исходить изнутри меня. Это не может быть дано мне кем-то другим. Вся моя культура, все мое представление о жизни стало очень личным – я хожу по десяти тысячам улиц, уже не обжираясь, как анаконда, а выискивая в этой пустыне то, что может иметь для меня какое-то значение. Если бы я вырвался из захлестнувшего меня обжорства в тот замкнутый круг, который так унижает нашу жизнь, мне было бы еще хуже. Здесь год, когда все читают Фейхтвангера [Леон Фейхтвангер (1884–1958), немецкий романист и драматург, известный своими историческими романами], или ходят смотреть пьесы О'Нила или О'Кейси, или говорят о скульптурах Бранкузи [Константин Бранкузи (1876–1957), румынский пионер современной абстрактной скульптуры]. А ведь есть еще годы, принадлежащие Кокто, Андре-Жиду, Хемингуэю. По этой причине я сомневаюсь, что «культурный» человек, которого можно встретить в больших городах, таких как Нью-Йорк, обладает хоть чем-то, приближающимся к той культуре, которая была у каменщика в средние века, прятавшего в темных нишах собора свои изображения ада и рая. Помнишь, с какой радостью мы находили для себя те прекрасные картины, на которые нам не указывал ни Бедеккер, ни Диаль, как мы видели Грюневальда [Матиас Грюневальд (1475–1528), немецкий религиозный художник] и Плейденварфа [Плейденварф – немецкий художник и один из первых граверов по дереву конца XV века. Считается, что именно он выполнил гравюры для «Нюрнбергской хроники», напечатанной в 1493 году] и Брейгеля? Вся жизнь должна быть такой; но вся жизнь похожа на американцев, сбившихся в благоговейное стадо перед Моной Лизой, или на немцев, складывающих руки в назидательном восторге перед всеми Рубенсами. Люди, которые считают себя выше всего этого, но по очереди повторяют те же покорные жесты перед африканскими скульптурами или Сан-Луис-Реем [пьеса Торнтона