Давид Боровский - Александр Аркадьевич Горбунов

ножом, или бы он меня мастихином. И стали брать третьим Леню Филатова, потому что Давид его очень любил, знал, что Леня меня очень любит, а я Леню люблю. Но – не сложилось…»

«Первый» Чехов Боровского – «Три сестры» – датирован 1972 годом. Он волновался. И – радовался. «Хорошо, – говорил, – что не в России, а в Венгрии». В Будапештском театре «Виг». С Иштваном Хорваи. Это обстоятельство – «не в России, а в Венгрии» – делало Боровского свободнее во всех смыслах. Прежде всего – от не всегда понятной ему, чрезмерно пресыщенной от всего увиденного московской театральной публики.

Он вспоминал лучшее из того, что видел. «Дядю Ваню» в декорациях Дмитриева во МХАТе. «Чайку» Эфроса. «Три сестры» и «Иванова» Отомара Крейчи…

Чехов пояснял в письме Алексею Суворину от 24 августа 1893 года:

«…у Вас нервы подгуляли, и одолела Вас психическая полуболезнь, которую семинаристы называют мерлехлюндией».

Этим выдуманным им словом Антон Павлович шутливо называл Лику Мизинову – «моя мерлехлюндия»…

Боровский и Хорваи до этой работы знакомы не были. Режиссер познакомился с таганским художником заочно. «Гамлета» ему удалось посмотреть на сцене «Таганки», а «Дона Жуана» – в форме макета в кабинете Анатолия Эфроса.

Увиденное и сподвигло Хорваи, назвавшего Давида «философом и поэтом» и сказавшего, что он встретил художника «совершенно исключительных способностей», на приглашение Боровского поставить в «Виге» «Трех сестер». Хорваи привлекли в Давиде нетерпимость к блефу, лжи, полное отсутствие стремления к оригинальничанью.

Хорваи приехал в Киев, и первая их встреча произошла в квартире Боровского, который ничего прежде об этом режиссере не слышал.

«В течение нескольких часов, – рассказывал Хорваи об этой встрече, – Боровский допытывался, что я думаю о пьесе, об отдельных персонажах, каким я представляю себе спектакль. Я охотно, подготовившись, изложил ему все и даже показал свои примитивные рисунки – ведь во мне жил замысел, согласно которому спектаклям по произведениям Чехова надо дать новую форму, одновременно показывая “снаружи и внутри”.

Послушав меня, он заявил, что берется за предложенную работу и что это будет первое его оформление чеховского спектакля. Он отправил меня погулять и через три часа, когда я вернулся к нему на квартиру, уже готов был сделанный из бумаги макет».

С Иштваном Хорваи Боровский подружился. За десять лет после киевского знакомства они осуществили в театре «Виг» постановки «Трех сестер», «Вишневого сада», «Платонова» и «Чайки» – Давид отвел душу в работе над пьесами Чехова. Рассказывал Иштвану о том, как, по свидетельству Ильи Эренбурга, на совещании в Кремле с писателями Сталин сказал: «Есть только два способа писать. Как Шекспир или как Чехов. Я не писатель, но если бы я был писателем, я бы писал как Шекспир. А вам я даю совет писать как Чехов. Можете им воспользоваться».

Давид поведал, что именно Иштван научил его сидеть за столиком уличного кафе и смотреть на идущих по улице людей. О таком замечательном времяпрепровождении – из разряда «праздного безделья», очень редкой возможности отключиться от всего, – Давид поведал в «Убегающем пространстве». Да с таким наслаждением, так «вкусно» поведал, что от зависти некуда было деться – так хотелось присоединиться:

«Летнее солнце осеннего дня.

Наш столик в тени открытой террасы его любимого кафе.

Время между дневной репетицией (мы с ним тогда выпускали чеховских сестер) и началом лекций в театральном институте Хорваи проводил за чашкой эспрессо.

И меня приобщил.

И как же это оказалось интересно!

Перед тобой своеобразное дефиле персонажей и костюмов.

Пока шагаешь в толпе идущих, можно обратить внимание на ярких, необычных типов. Но ты сам – тип и несешься вместе с ними.

А так, сидя в полном покое, долго, долго провожаешь панорамой подвыпившего (и в Венгрии “пьют”) и волокущего свою таксу… А вот идет мадам с гигантским…

Прелестное и полезное ротозейство.

Почти не разговариваешь. Только глазеешь.

Созерцаешь.

И совсем не обязательно пить кофе.

Можно и чай.

И принесут кипяток в белом заварном фаянсовом чайнике, два-три пакетика “Твининга” разного сорта и крохотный молочник со сливками.

А можно и с лимоном.

Ломтик с лимоном зажат в металлическом зажиме. Остается только надавить…

И кампари со льдом…

Что кампари – стакан воды подадут. И так же вежливо и красиво.

Тогда нам с Иштваном принесли два капучино. И я закурил.

О капучино! О сигарета! (Я в то время еще дымил.)

Абсолютное расслабление.

Люди мимо, как всегда, спешат. Несутся.

И ладно, что глазеть интересно художникам. Это их ремесло: смотреть и видеть. Времяпровождение сие бесценно и для актерской профессии.

Вот он – театр улиц.

Вот ведь зачем в Париже стулья уличных кафе и ресторанов вынесены на тротуары или на пристроенные террасы. И стоят, развернутые в сторону прохожих-гуляющих.

Как в партере театра.

Парижане толк в жизни понимают.

Они бег жизни – придерживают…»

Давид поражался: в кофейне за границей и кофе могли подать, и просто воду принести. И удивлялся тому, что у нас не было кофеен: «Рестораны и пельменные были, а кофеен не было. И зонтиков с мороженым не было. Ну, чем им зонтики мешали, спрашивается?.. Когда вспоминаешь это, понимаешь, почему так быстро все рухнуло. Что-то нечеловеческое было в этой жизни».

На московской выставке «Итоги театрального сезона 1995/96» макет к афинскому «Вишневому саду», поставленному Любимовым и Боровским в Театре Диониса в 1995 году, произвел шоковое впечатление. Художник Владимир Арефьев, помогавший, годы спустя, Александру Боровскому завершить – после смерти Давида – работу над «Евгением Онегиным» в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко, отреагировал на макет сверхэмоционально: «Ну, всё! Это как “Черный квадрат” Малевича. После этого – никакая живопись, после этого – никакая прежняя сценография уже невозможны».

Алла Михайлова назвала решение Давидом Боровским «Вишневого сада» в Афинах «тотальным». На это решение «сработал» продолговатый зал Театра Диониса, выкрашенный в черный цвет, окруженный по периметру четырнадцатью строгими черными, не очень толстыми колоннами без капителей и с темно-вишневыми стульями внутри. Боровский использовал его.

«Что сделал художник? – рассказывала Алла Михайлова о работе Давида. – Он промазывает белилами нижнюю часть черных колонн в зале, как белят грубой кистью стволы деревьев в саду. И уже не нужно никаких деревьев на сцене, никаких цветущих вишен. Зритель окружен садом – трагически-обреченным, обугленным садом. И все. Дело сделано. Это ключ к спектаклю Пьеса решена».

Черные с побелкой колонны были и в левой части сцены, словно деревья в саду. На планшете – лепестки отцветших вишен. Вместо мебели – чемоданы и кофры, с которыми в начале спектакля приезжает Раневская, которую играла Катя Дундулаки – по ее просьбе и ставился спектакль, «на нее», а в конце – уезжает. Верх костюмов выдержан в черном, нижняя часть – в светлом. «Только Фирс, –