Давид Боровский - Александр Аркадьевич Горбунов

не будут вслушиваться в голос вокзального диктора: “Поезд до станции Малая Вишера отходит от платформы”…

Малую Вишеру открыл Эдик Кочергин.

Точнее, километрах в пяти от ее железнодорожной станции – поляну на склоне, у края леса.

И нарек это лоно природы “Раем”.

Открыл в молодые годы, пехом путешествуя по Средней России, когда в одиночку, а когда и вдвоем со своим другом Мишей Николаевым.

Собственно, они-то и позвали нас, Володю Макушенко и меня, чтобы показать свой чертог земной, где они нашли блаженство Рая.

Кто же не мечтает о Рае?

И о блаженстве?

Кочергин ни в чем не преувеличил.

По всем приметам – Рай.

Сходилось все, что о нем веками писали люди, там не побывавшие.

И зеркало реки.

И Храмовая гора.

И Эдемские кущи у ее подножья, откуда струится ключевая, хрустальной чистоты, вода.

И пенье птиц.

И огонь…

Право разводить костер предоставлялось Кочергину.

Во всем, что касалось костероведения, Эдику не было равных.

Начинал он с рытья углубления в земле. Чаще всего отыскивал следы очага прошлых лет.

Особым образом на дне квадратной воронки укладывал нарубленные ветки определенной длины и толщины.

И если кому-либо захотелось подкинуть какой-нибудь сучек, Эдик мгновенно превращался в Эдуарда Степановича, и нам приятно было слушать все то, что знают монтировщики его декораций на многих сценах.

Огонь костра – Эдикина любовь и страсть.

Он разводил огонь.

Он управлял огнем.

Он ревновал, если кто-то ранним утром зажигал костер, не дождавшись, когда он проснется…

Казалось, он только и ждет, когда понадобится костер…

Особой гордостью Кочергина было умение разжигать огонь в дождь.

В день первый, пока Кочергин ворожил над очагом, мы “побрили лужайку” (Набоков) и, устелив ее травой с полевыми цветами, воздвигли на этой “перине” свои шатры.

Весело вспыхивал первый костер, обещая нам 12 праздных дней.

К райским наслаждениям относились и яства.

Мише Николаеву доверялась кухня. Поварское ремесло он любил, и в этом мы убеждались ежедневно.

Кроме кулинарных способностей, важнейшими из Мишиных достоинств были доброта и спокойствие, терпимость и надежность. Что в конечном счете обеспечивало отсутствие малейших конфликтов. А ведь все мы прибывали в ковчег с разболтанными нервами.

Володе Макушенко не сиделось и не лежалось.

Он обожал топор.

И не выпускал его из рук.

Все время что-то строил и обустраивал.

Рубил топливо для костра.

И, ловко орудуя этим универсальным инструментом, мастерил обеденный стол – по традиции и для этикета.

Затем вырубал ступени в нашем холме – для удобного спуска к ручью. Заваливал ствол сухого дерева, чтобы построить мост над ним.

Еще часто надолго отлучался в лес, и тогда к ужину подавалась грибная поджарка.

Что касается меня, то я либо предавался лени, либо ранним утром с удочкой искал удачу у реки.

Все огорчения, накопившиеся за год, уплывали вместе со стелющимся над водой туманом.

Я забывал обо всем на свете, кроме покачивающегося красного перышка…

Кстати, совсем недалеко от нас – Ильмень-озеро, в которое впадает река Ловать. Так вот, вниз по ее течению я с друзьями на байдарках спускался до самого озера. В давней моей киевской жизни.

В этих краях июль был теплым и сухим. Прохладная лесная тень ложилась на поляну.

Не умолкали птицы.

Бла-го-дать.

К наслаждению относилось еще и чтение книг – великих и опальных – не у нас изданных.

Нам было по душе отсутствие всевозможных групповых установлений.

Мы были вместе и каждый сам по себе – отдельно.

И все же наивысшим удовольствием, блаженством Рая, итогом дня был Костер Вечерний.

Им также управлял Кочергин.

Но вечерами Эдик был щедр и великодушен, и делился с нами правом поддерживать огонь, подбрасывая сучки, шишки, ветки, щепки…

К вечернему костру полагалась церемония: чай с дымком и мятной травой, с курением кальяна и тихим… ну, скажем, беседой.

Тогда дымили мы все.

Эдик с Мишей оставались верными “Беломорканалу”. А мы с Володей пижонили припасенным для райских дней дефицитом – сигаретами фабрики “Филипп Моррис”.

А когда опускалась ночь, и угасал огонь в костре, и птиц заменяли сверчки, мы упаковывали себя в спальные мешки, завязывались и застегивались почти до подбородка, превращаясь в погребальный кокон.

Над нами небосвод из черного бархата, усеянный миллиардами мерцающих алмазов…

Постойте!

Не такое ли небо обещала чеховская Соня плачущему дяде Ване в другой жизни?

В жизни райской.

К слову о Чехове.

Он как-то записал, что театр – сыпь, дурная болезнь народов.

И четверо зараженных грешников устремлялись в свой Рай зализывать душевные раны.

Давно уже нет Ленинграда.

Но, бывает, утром, приезжая в Петербург, я слышу, как под куполом вокзального перрона гремит, и кажется все тот же, голос диктора про поезд до станции Малая Вишера.

Малая Вишера…

И слышу я далекое потрескивание костра…»

Из-под пера Эдуарда Кочергина вышел рассказ «Хромыч». Шедевр, на мой взгляд. Он посвящен «Памяти Давида Боровского-Бродского». Об их походах в Рай, о старом вознице, помогавшем добраться до места от станции Верея.

Рай – место, забытое, как говорит Эдуард Степанович, «Богом и советской властью». Давид приезжал в Верею почтовым поездом из Москвы, Кочергин с Николаевым почтовым же – из Ленинграда. Художник-макетчик Михаил Гаврилович Николаев – уникальный, по характеристике Кочергина, «мастер-волшебник, лучший из лучших мастеров этого редкостного театрального делания». Блокадный ребенок. Мэтр. Цеховая гордость. Островитянин – потому что с Васильевского острова.

Первый раз пешком шли шесть километров с 35-килограммовыми рюкзаками за спинами. На следующий год Давид предложил «нанять лошаденку». Нашли старика, местного пастуха, который когда-то владел теми местами. То и был Хромыч. «Мы, – говорит Кочергин, – смекнули его обзовуху, когда он сошел с телеги – он сильно хромал».

«Хромыч, – рассказывает Кочергин, – несмотря на свою никудышность и инвалидность, оказался ловким и опытным возницей. Дорога попросту падала вниз. То есть ее не было. Был песчаный, огромной величины обрыв, по которому дед, взяв под уздцы лошаденку и поглаживая ей морду, чтоб она не боялась, медленно спускался с ней и телегой в далекий низ. Иногда они останавливались, он с ней о чем-то говорил, затем снова, метр за метром, вел ее вниз.

“Фантастика! – воскликнул Боровский. – Такому номеру может позавидовать любой цирк! Старик прямо лоцман какой-то! Смотри, как он аккуратно и точно правит своим кораблем-обозом!” Я вспомнил слова мужика из чайной: “В те места может отвести только один человек в нашей земле – Хромыч”. Так мы обрели себе мстинского ангела-хранителя.

Внизу, у ручья, возница расстался с нами. Добираться оставалось совсем недалеко».

Хромыч сильно помог путешественникам, которые на Мсте отдыхали, по словам Кочергина, «от того ужаса, который зовется театром». Приходили в себя. Опускали руки в воду,