Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

Будет себе коммунария гнусная тихо маразматически гнить, загнивать, лет через сто сама отвалится.

Тем более я женился, отвечаю уже не только за себя лично.

Кто же знал, что уже Горбачев не за горами.

Через какие-нибудь шесть — десять месяцев получил официальную бумагу, что я по политической статье полностью реабилитирован, а то, что я отсидел, то пусть так и будет, но считается совсем по другой, безопасной статье.

Не помню даже, как эта статья формулируется.

Зачем пошел, то получил. Могу гордиться.

Но один раз другой сиделец, очень уважаемый мной человек, в сильной форме упрекнул меня за то, что я якобы лгу и никакой я не политический, он наводил справки, и там я уголовник и все.

Я знаю, где правда, у меня и документы есть.

Но! Неприятно. Тошно.

Семичастный

Мой поход в Генеральную прокуратуру был предпоследним в моей жизни случаем столкновения с властными структурами страны. А в следующем году произошел последний. Может, об этом надо позже рассказать, но после прокуратуры это к месту, а временной последовательности я и так не соблюдаю. И потом уж я не буду к этому возвращаться.

Случилось это, когда я учился на втором курсе философского факультета. Тут бы надо было про общежитие, с кем в одной комнате жил, но об этом потом, позже.

Выпускали мы на четверых комнатную стенгазету «Опу-пень».

Как и всю жизнь, заголовок и все рисунки рисовал я. И замысел: газету выпускать — мой, и все статьи практически мои. Характеризует меня и не слишком хорошо: вроде младшего брата Оськи у Льва Кассиля в «Кондуите и Швамбрании»: «чур, я на паровозе и дудеть». Вот так всю жизнь — бежать впереди паровоза и во все дудки дудеть. Заголовок я рисовал так нарочито неумело, что получалось то ли «Опу», то ли прямо ГПУ. Каждый номер газеты предварялся колонкой редактора (моей) с общим заголовком: «Передавиться».

Сокурсник Резутин (Слава? В имени не уверен, а фамилия подлинная) нас заложил.

А может, у них на меня и без того много было, включая запрос из Генпрокуратуры, так что стук Резутина стал той последней каплей их чекистского терпения, это был даже не стук, а писк той мышки, которая помогла вытянуть репку.

На важном совещании комсомольцев-активистов Москвы выступал большой чин — тогдашний председатель ЧК — КГБ Владимир Семичастный, более всего известный и запомнившийся своей максимально активной ролью в снятии Хрущева. Он сказал, что «оттепель» прошла, и стращал новой волной идеологических диверсий против страны победившего социализма. Называл фамилии.

В самой важной лично для меня частности предупредил, что на филологическом факультете МГУ окопался и свил себе гнездо матерый антисоветчик, неоднократно осужденный по политическим статьям, контрреволюционер — некто Валерий Родос. Я!

Когда мне об этом сказали, я даже не испугался. Устал трепетать. Да никогда и не сомневался, что не зачетная книжка студента МГУ — моя судьба, а нары и пайка.

Ясно, что все. Загудел по-новой. Из МГУ выпрут одним напутственным пинком в зад и на всю оставшуюся жизнь в командировку по лагерям. Люсю жалко. Хорошо хоть, детей не успели нарожать.

Потом за месяц ожиданий остыл и одумался. Очень бы добавило моему рассказу, если бы я вспомнил важнейшую деталь: кто мне об этом рассказал. Не обязательно здесь имя называть, но хорошо бы вспомнить, самому знать. Пустота…

Ниточка одна: кто-то из друзей был членом университетского комитета комсомола, там сказали, объявили, и он шепотом пересказал мне. Но кто?

Вот что я за месяц решил: если бы надо было арестовывать, не стал бы атаман чекистов с трибуны об этом заявлять. А раз сказал, то не арестуют.

Уже хорошо.

И очень радовала ошибка в названии факультета.

До сих пор полагаю, что преднамеренная.

Неясно было только, почему на следствие не таскают.

Оказалось же, что следствие доверено вести комсомольской организации самого МГУ. А они, неумеки, долго-долго на шесть глубин филологов прочесывали — меня разыскивали, пока не догадались смиренно опять к старшим товарищам на Лубянку обратиться.

Те им подсказали у философов поискать.

Сначала моих соседей по общежитию, по комнате, согазетчиков, соавторов по одному вызывали. Сам первонный секретарь комитета комсомола всего в целом МГУ соизволил возглавить следственную комиссию. Перед взлетом на высокие круги своей молодежно-партийной карьеры, в огромном личном кабинете, не помню, на одиннадцатом этаже известного всей стране корпуса «А» МГУ изволил лично допрашивать.

Замышлялось загубить меня в очередной раз показаниями моих же сотоварищей. А им заповедовалось мне что-нибудь пересказывать, вплоть до упоминания самого факта вызова и дознания. Однако товарищи мои, это же мои товарищи — друзья дорогие, хотя я пока даже имен их не назвал, спасибо им, за мной должок, обо мне очень хорошо отозвались.

Сам наипервейший из комсомольцев в личной беседе со мной об этом рассказывал. Заглядывал в собственные заметки и теперь уже мне моих друзей как друзей оценивал. Высоко оценивал. Никто не только не сдал, слова плохого не сказал, собой заслоняли, говорили, что коллективное творчество. А чего бы я с ними дружил бы, если бы они, друзья мои, не были бы так безупречно хороши.

И после каждой такой беседы с боссом, у всех по две, а у одного, Володи Жукова, о котором как раз можно кое-что не очень хорошего сказать, таких бесед было три, товарищи мне, как могли, слово в слово следственный процесс пересказывали, предупреждали меня лично, а заодно, расширяющимися кругами, оповещали как можно большее число посторонних любопытных людей.

Ребята клялись, и я им верю, что они меня характеризовали как звезду, умницу и многознайку[18]. Очень понравилась мне характеристика, которую один из них, моих соседей по комнате, придумал, другим сказал, предложил, и они все по очереди ею меня отметили: мол, у Родоса самая высокая культура мышления на всем курсе, а быть может и на всем факультете.

Я растрогался. Культура мышления — гляди ж ты, какие слова знают обо мне.

В том смысле, что лучшая защита — нападение, ребята говорили о Резутине — неудачник, тупица, дурак и завистник, зачетку у него посмотрите.

И общий итог: нет, никогда, ни разу и ни за что.

Один за всех и все за одного.

Так что сама наша единственная беседа, в которой с вражеской по