Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

Как только им дали собственный факультет, они тут же ввели математику в число вступительных экзаменов, чем закрепили свое и без того заметное преимущество. Одни логики могли быть удовлетворены. На лестнице элитарности факультета мы были вторыми, после психологов, они ушли, первое место досталось нам.

Третье изменение в структуре факультета состояло в том, что на место отделения психологии, ставшей факультетом, нужно было создать новое отделение, и его создали. Свято место пусто не бывает.

Новым отделением факультета стал научный коммунизм. Уже не просто кафедра, а целое отделение. А как же. Научная физика, научная химия, научный коммунизм. На мой личный вкус, общий рейтинг философского факультета от всех этих трех новшеств только ухудшился.

Однако и это не все. Еще одно изменение произошло с самим мной. И тут уж я сам виноват. Или прав. Но скорее не прав. Виноват. Ни чьего суда я не приму. Я бы и сам себя с мазохистическим удовольствием осудил, но не знаю, не уверен…

Это как-то характеризует меня, но никак не могу определить как.

Когда сразу после школы я, в Иркутской области, нос к носу столкнулся с людьми, простыми людьми, с пролетариями, это меня сразу отрезвило. Я понял, что не хочу, совершенно не хочу или совершенно не могу быть частью этих людей, делать для них революцию, возглавлять их как народ. Это был первый случай, когда я оказался в гуще людей, которых я для себя не выбирал, дружить с которыми я бы не хотел, да и не смог.

Это было проявлением духовной слабости, беспомощности, неуверенности в себе, отсутствием твердых убеждений, просто трусостью.

Желающие вольны продолжить список.

Так вот, поступив в МГУ, я вновь впал в состояние той же трусости или… или… затрудняюсь сформулировать.

Надо было либо учиться и формировать партию для свержения, или не учиться, а скромно влиться в ряды диссидентов и влачить в ожидании очередного ареста существование романтичное и не устроенное, в окружении людей мужественных, героических и достойных.

Или еще можно было…

Была еще такая альтернатива…

Из всего этого я выбрал наиболее… или, наоборот, наименее…

Это главный позор моей жизни (все-таки, прошу прощения, папу я себе не выбирал, такой достался, а тут именно я сам), хотя очень похоже на меня и мне вовсе не стыдно и до сих пор не знаю, как относиться к этому.

Ну… в общем…

Собрал я все свои бумажки и пошел сдаваться в Генеральную прокуратуру СССР.

Принял меня какой-то хмырь в штатском, судя по кабинету и его расположению, в звании не более чем капитана. Я ему рассказал, как арестовывали, как судили раз, второй, третий. Были бы компьютеры, он бы набрал мое имя, раз-два и нечего добавлять, а тут он сидел, слушал и записывал. Кое-что переспрашивал.

Я ему говорю, что с политической судимостью я никогда уже не смогу стать и быть полноправным гражданином, строителем самого справедливого общества на земле, и еще какая-то демагогическая чушь и дребедень.

Цель моя и смысл этого похода в прокуратуру состояли в том, чтобы узнать и проверить: не может ли эта могучая организация щелкнуть пальцами так, чтобы я перестал быть и считаться бывшим политзаключенным. Нельзя ли навеки стереть, вымарать 58-ю страшную статью из моей биографии?

Он смотрит на меня, с недоверием. Презрительным недоверием. Может быть, даже с гадливостью. Что ж ты, мол, самое красивое, единственно гордое место своей биографии хочешь вытравить? Боишься?

Да и сам я себя чувствовал предателем самого себя. Старался стыдного не сказать, но какие-то демагогические демарши предпринял. И сказал, что поступил в МГУ (не сказал, на какой факультет, но узнать это для него — один телефонный звонок).

Мужик внешне не слишком примечательный, едва ли вышел в генералы. На лице определенная уверенность, ожидание того, что я его хочу обмануть, но пока он не знает, где именно. То есть он уже знает, что перед ним «по меньшей мере мерзавец, а может быть, и хуже», но мерзавец — не юридическая, а этическая категория, и он подозревал, что я хочу, замыслил какое-то преступление, с его помощью пролезть в какие-то святые святых и там…

Тем более что отведенные на прием одного посетителя пятнадцать минут уже четыре раза как прошли и прокурор никак не мог подобрать ко мне добрых слов и мыслей. Тут я понял, что вляпался, как никогда. Поступив в университет, сам себя выдал и тем вычеркиваю себя из списка. Я бы уже ушел, но едва ли это ему понравится.

И тут этот недоверчивый прокурор сказал:

— Ничего определенного я вам ни сказать, ни посоветовать прямо так, сразу, без предварительной проверки не могу. Все это дело и ваши слова надо надлежащим образом проверить…

Тут я как бы обрадовался:

— Ну не можете и не можете, спасибо за внимание, я пошел…

— Нет, это тоже не выход, вы пришли, изложили жалобу, я обязан принять меры.

Так, значит, собирать снова узелок.

— Давайте изложим все это на бумаге и дадим этому делу ход. Я попробую сделать вот что: предположим, ситуация действительно соответствует тому, что вы сказали мне. Тогда, поскольку Хрущева сняли и все дела, что связаны с ним, с его именем, сейчас с удовольствием пересматриваются и удовлетворяются, я вот что думаю сделать. Попробую добиться того, что вы просите, реабилитации вашей по политической статье.

Если в лоб не пройдет, как минимум попытаюсь заменить эти политические статьи на какие-нибудь безвредные.

И я согласился.

Трус.

Надо было прямо у него в кабинете облить себя керосином и поджечь. Кто бы тогда эту книгу писал?

Трус!

Я сдался и с ним согласился. Трус!

Приспособленец. Да, приспособленец. Нашел куда свою соломку от всех бед нести.

Клоун. Принес свою спасительную соломку на проверку в генпрокуратуру. Умник.

Прохиндей. Проверьте меня на лояльность к стране, которую я ненавижу.

Мудрец. Му… дрец!

Теперь эта соломка из пословицы стала бушелем дерьма. Упал, спасся, весь в дерьме. Находчивый. Что мне неймется? Девушка 90–60 — 90 ищет приключений на свои вторые девяносто. Как это один строитель крепостей о другом, своем друге и учителе, выразился: «Если умный хочет сделать глупость, он придумает такую, до которой ни один дурак не догадается».

Я ведь почему в прокуратуру пошел?

Осознал, что эта мерзкая власть надолго. Ни мне не удастся ее своротить, никому. Кто, может быть, и мог, тем головы давно поотрывали, а другие сидят