«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть IX. Очерки по истории Зауралья - Василий Алексеевич Игнатьев

на стол мешочек, рабенький в белую и синюю полоску из домотканного холста. Мы, дети, догадывались, что это гостинцы и по своей детской нетерпеливости сейчас же рвались к заветному мешочку, чтобы посмотреть, что в нём есть. Матери приходилось умерять нашу порывистость и разъяснять, что так поступать не прилично и что нужно в этом случае соблюдать известный этик, что мы потом и соблюдали. В мешочке они привозили кральки, шанежки с сушёной клубникой или смородиной. И то и другое было обильно залито постным из конопляных зёрен маслом; шанежки были сильно кислыми, но нами всё это воспринималось, как настоящие деликатесы. В связи с приездом говельщиц производилось некое изменение в «жизненном пространстве» кухни, а именно: Проня или Илья Петрович, смотря по тому, что из них в этом году был работником, переводился с полатей на площадку над голбцем, а полати предоставлялись в распоряжение Анны Ивановны и Марии Ильиничны. На другой день утром они вставали при благовесте великопостного колокола, умывались, молились Богу и уходили в церковь. Из церкви приходили к обеду. После обеда отдыхали, а под вечер опять уходили в церковь. Поужинавши, они забирались на полати, немного разговаривали на общие кухонные темы и предавались сну. В четверг и пятницу они пищи уже не принимали, а в пятницу, когда ходили на исповедь, они и домой приходили только под вечер. В субботу, когда нужно идти к причастию, они открывали свой узел с одеждой и одевались, вероятно, в то одеяние, в котором когда-то венчались: в чистую рубаху с вышивкой на вороте и по разрезу, в канифасовый сарафан с вышитым поясом и кистьями, чистые Христовы невесты – и раненько отправлялись в церковь на правило. На обед им наша мамаша всегда стряпала пирог из груздей.

На Страстной [неделе] пробраться в Течу было труднее и сопряжено было с некоторым риском при переправе через реку. Приезжали они в этом случае в Великий понедельник утром и сразу отправлялись в церковь. Вечером в этот день они ещё принимали пищу, а в следующие дни – только после причастия Анна Ивановна иногда оставалась и на Пасху, помогая в стряпне нашей матушке.

Что привлекало этих двух женщин на эти «говения», которые они сделали правилом своей жизни? Непогода ли, распутица ли – они, не смотря ни на что, отправлялись в Течу, отрываясь от своих хозяйств. Были они безграмотными и не искушёнными и не посвящёнными в глубочайшие тайны христианского вероучения. Что же влекло их сюда?

Их привлекало благообразие, установленного церковью «говения», благообразие богослужений, связанных с этим. На время говения они отрывались от жизненной сутолоки, от всех мелких забот, от одуряющей обстановки у печки с горшками, ухватами, клюками. В эти дни они находили в себе человека в человеке и, раз вкусивши этого ощущения, они стремились повторять и повторять его. В эти дни лица их светились особым, внутренним светом, их движения и обращение с другими людьми были проникнуты особым спокойствием и благородством. С этой именно целью и учреждено было «говение».

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 368–373 об.

Находится только в «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» отсутствует. В «свердловской коллекции» имеется очерк «Тяжёлая судьба Марии Ильиничны Черепановой» в составе «Очерков по истории села Русская Теча Шадринского уезда Пермской губернии». Часть VII. (1967 г.). (ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 384).

Палагеюшка

[1961 г. ]

«Родные два глаза – дороже алмаза».

Кухня в доме теченского протоиерея Владимира Бирюкова была отделена от остальных комнат коридором, который вёл на лестницу к выходу во двор. По существу она была изолирована от остальной части дома, и хозяин его, ревниво наблюдавший за всем хозяйством своим, отдал её в полное распоряжение своей матушки Поликсении Петровны: проходил мимо неё во двор, не заглядывая в неё, вполне доверяя хозяйственному глазу матушки. Матушка Поликсения Петровна была человеком очень общительным, что было известно на селе, и в кухню приходила соседка и знакомые тётушки, иногда под предлогом помочь матушке в её сложном хозяйстве, а иногда просто «посудачить» о разных теченских новостях. В кухню, зная её иммунитет от грозного отца протоиерея, приходили разные «странные» люди: нищие, слепые, вроде Екимушки, и завсегдатаем была Палагеюшка, с детства слепая после оспы. Кстати сказать, она, вероятно, была последней жертвой в Тече от этой болезни: не слышно было, чтобы кто-либо болел оспой уже в наши детские годы. У Палагеюшки глаза совсем были закрыты катарактой, и она совершенно ничего не видела. Жила она у своего брата – Филиппа Григорьевича, человека сурового, как тургеневский Бирюк.[313] Дом брата находился у церковной площади, т. е. недалеко от протоиерейского дома, что облегчало ей посещение его: иногда какая-нибудь девчонка сведёт её туда, а иногда и она сама, ощупью ориентируясь на церковную оградку, предпримет путешествие в протоиерейский дом. Так она и привыкла к протоиерейскому дому, точнее – к кухне дома, а ещё, точнее, к лестнице, которая вела из коридора на чердак. Эта лестница в весеннее и летнее время была местом, где она рассказывала протоиерейским детям свои бесконечные сказки.

У человека, оторванного от нормальной жизни, как это бывает со слепыми, устанавливается такое положение с его внешним видом, что он как бы законсервировался, наружный вид его как бы раз и навсегда остался неизменным, так что, в конце концов, становится трудно определить возраст его. Так получилось и с Палагеюшкой: едва ли кто, увидев её в первый раз, мог определить её возраст: проходили годы, слушатели её сказок вырастали; сменялись их поколения, а она всё была неизменной: низкого роста, с почти детской фигурой, в своём неизменном синем, полинялом уже во временем сарафане, с белым платочком на голове. Слушатели сидят на ступеньках лестницы, а она перед ними стоит чуть побольше их и рассказывает им свои сказки. Иногда мимо пройдёт, грузно шагая, отец протоиерей, остановится, послушает; видно, что его так и подмывает выкинуть какое-либо самодурное «коленце»; нет, не решается, постоит, подумает и пойдёт дальше. Начнутся холода, и сказки переносятся в кухню. Откуда у ней эти сказки? Наслушалась она сама их [от] какой-нибудь тётки Макриды, сколько раз сама их перебирала в своей памяти, кое-что добавляла, разукрашивала, сама не имея никаких зрительных образов. Это был её внутренний мир. Но и она не была совсем отгорожена от внешнего мира: если не в виде зрительных образов, то другим путём – через слух, обоняние и осязание, а, главным образом, через речь он входил в содержание