Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга I - Константин Маркович Азадовский

под названием «Библиография сибирского фольклора. 1917–1926» был помещен в пражском журнале «Slavia»[137]. Кроме того, начиная с 1927 г. М. К. регулярно (вплоть до 1930‑х гг.) сотрудничает с немецким периодическим изданием «Volkskundliche Bibliographie» («Библиография по народоведению») – информирует западных коллег о новых изданных в СССР работах по фольклору и этнографии.

Однако, проявляя в этом отношении осторожность, М. К. уже в начале 1930‑х гг. до минимума сокращает (точнее, вынужден сократить) свои контакты с западными коллегами, ограничиваясь официальными запросами или ответами на поступающие к нему обращения (сохранились письма от Иржи Горака, Андре Мазона, Альбера Маринюса и др.).

Этнография, краеведение, библиография и декабристы – таковы основные направления научной деятельности М. К. в Иркутске. Историко-литературные темы отступают в этот период на второй план. Тем не менее ученый сохраняет верность двум любимым писателям – Короленко и Тургеневу.

17 января 1927 г. М. К. произнес доклад о творчестве Тургенева в иркутском Доме работников просвещения (вечер, посвященный Тургеневу)[138]. Через несколько дней он выступил на вечере памяти А. М. Станиловского[139], а 25 января – на открытом заседании совета ИРГОСУНа, посвященном пятилетию со дня смерти Короленко. Доклад назывался «Сибирь в творчестве Короленко» (текст выступления появится через день в местной газете). Продолжая тему, поднятую в читинской статье 1922 г., М. К. называл Короленко «первым писателем, художественно отразившим подлинную Сибирь, ее природу и быт», родоначальником и зачинателем «сибирской темы» в русской литературе[140].

Эта тема была для М. К. важнейшей, и не вызывает удивления, что статья о Короленко создавалась и совершенствовалась им в течение долгого времени. В январе 1925 г. он называет ее (в письме к Н. В. Здобнову) «уже готовой», а в середине 1926 г. в письме к В. Д. Вегману – «на две трети готовой»[141]. Опубликованная в 1927 г. к пятилетию со дня смерти Короленко в первом номере «Сибирских огней», статья носила название «Поэтика гиблого места»[142]. Позднее «со значительными дополнениями и изменениями в тексте» она появится в «Очерках литературы и культуры Сибири»[143] и еще позднее, в сокращенной редакции под названием «Якутия в творчестве Короленко», – в сборнике «В. Г. Короленко в амгинской ссылке» (Якутск, 1947).

Эта статья занимает в научном наследии М. К. особое место[144]. Она написана свободно, «широкой кистью» и заметно выделяется (как и статья 1922 г.) на фоне «академических» работ М. К., более строгих и сдержанных. В ней немало лиризма, поэтического чувства. «Анализ пейзажных „зарисовок“ Короленко, – подчеркивал Б. Н. Путилов, – выполнен исследователем не только с завидной историко-литературной тщательностью, но и истинно художническим увлечением»[145]. Этот «эссеистический» уклон в данном случае вполне объясним. Короленко, как известно, был сослан в Восточную Сибирь и провел три года (1881–1884) в Якутии – в Амгинской слободе (в 200 километрах от Якутска), откуда не раз отлучался в соседние селения. Это были места хотя и не близко знакомые М. К. (в Якутии он никогда не был), но хорошо известные ему по устным рассказам родственников, обитавших на севере Иркутской губернии, по рассказам и трудам бывших ссыльных, ставших затем профессиональными якутоведами (Майнова, Ионова, Виташевского), по трудам археолога и якутоведа П. П. Хороших[146]. Да и собственные впечатления от Верхоленского края, полученные во время экспедиции 1915 г., никогда не угасали в его памяти. Нет сомнений: отношение М. К. к этой теме было неравнодушным, «личностным», а потому, говоря о скалистых ленских берегах, непроходимых дебрях, воздухе и даже запахе тех мест, он не мог удержаться от взволнованного, эмоционального тона. «Этот случай, – продолжает Б. Н. Путилов, – далеко не единственный в практике ученого. Многие темы его исследований были подсказаны личными жизненными впечатлениями, и работы эти проникнуты своеобразным лиризмом»[147].

Короленко в изображении М. К. – это прежде всего талантливый писатель-пейзажист, первый, кому удалось запечатлеть хмурый и тоскливый образ края, где царствует мрак и холод. «Сибирская поэтика Короленко – поэтика гиблого места»[148]. Пейзаж в сибирских рассказах Короленко безрадостен, он отражает то же настроение, каким проникнуты люди, оказавшиеся в Сибири, как правило, не по своей воле: каторжане, ссыльные, изгнанники. Суровый, «гиблый» пейзаж северной Сибири, определяющий ее неповторимый облик, неотделим от душевного состояния человека— этот мотив звучал уже в первой статье М. К.: «Короленко сумел схватить и передать ту тайную связь, которая существует между духом страны и духом ее жителей…»[149]

Писатель, по убеждению М. К., далек от романтического умиления Сибирью, свойственного некоторым авторам XIX в., ему чужд и сухой «этнографизм» (увлечение «местными» словами и деталями), и «областной патриотизм». Короленко по-новому осмысляет «сибирскую тему», пытается уловить неповторимую сущность сибирской природы и сибирского быта. Он почувствовал и сумел художественно (эпитетами, сравнениями, всей системой образов) передать сибирский колорит, воссоздав в своих рассказах и очерках подлинную Сибирь. «…Незабываемыми, – пишет М. К., – остаются в русской литературе его ленские пейзажи, картины ленского ледохода и его замечательные поэмы сибирского мороза и полярного сибирского солнца, только один раз в году озаряющего убогие лачуги, приютившиеся у отвесных скал в какой-нибудь проклятой и гиблой щели»[150].

Короленко принято называть учеником Тургенева, и для М. К. оба эти автора были неразрывно связаны.

Продолжая в Иркутске свои тургеневские изыскания, М. К. готовит в 1925–1926 гг. работу, посвященную Тургеневу-журналисту[151]. Анализируя анонимные парижские корреспонденции в трех книжках некрасовского «Современника» за 1847 г., их содержание, структуру, стилевые признаки и т. п. и сопоставляя их – на широком историко-литературном фоне – с другими, бесспорными тургеневскими текстами, М. К. доказательно обосновывает авторство Тургенева, демонстрируя при этом собственный исследовательский метод: выяснение истины – при отсутствии неопровержимых документальных источников – путем анализа, сопоставлений и рассуждений.

Следует сказать, что эта атрибуция М. К. долгое время вызывала сомнения. Признанная в свое время В. Е. Евгеньевым-Максимовым, Ю. Г. Оксманом, М. К. Клеманом, Н. К. Пиксановым, она впоследствии игнорировалась или отвергалась другими литературоведами[152]. Работу М. К. обошла вниманием даже группа специалистов, готовивших второе (тридцатитомное) Полное собрание сочинений и писем И. С. Тургенева (1978 – по настоящее время).

Существуют, однако, и другие мнения.

Приведем выдержку из единственного известного нам печатного отклика на работу М. К., не упомянутого ни в «Библиографии 1944», ни в «Указателе 1983». Называя ее «ценным и интересным дополнением» к опубликованным работам по розыску новых тургеневских текстов, рецензент пишет:

Кто хочет узнать, как относился молодой Тургенев к современной ему французской литературе и искусству, к разным общественным новостям