Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика - Татьяна Петровна Знамеровская

молча слушала слова, вылетавшие из глубины его сердца: «Мария Витальевна, Петр Иосифович и ты, вы все для меня дороже, чем отец, мать, братья, от которых я далеко ушел. Ваш дом всегда был для меня самым дорогим, близким и светлым местом, какого у меня, наверное, больше не будет. Я шел к вам, как к родным, со всеми своими радостями и огорчениями и всегда находил отклик, как и дружескую искреннюю ласку, которую в жизни не всегда легко получить. Сколько раз, Таня, проходя мимо вашей квартиры и видя в ваших окнах свет, я долго стоял в раздумье на морозе: зайти или нет? Ведь я слишком часто надоедаю, думал я, и все-таки не мог не зайти. С вашим отъездом я теряю больше всех, потому что мне просто некуда будет деваться. За это время я сжился с вами, вы мне все так близки, я так искренне всех вас люблю». Мне было жалко Сережу, но что я могла ему сказать в утешение? Домой от Анны Ивановны возвращались поздно. Всю дорогу я шла под руку с Женей. Ночь была светлая, лунная. Из-за деревьев ярко светила луна, и ее дрожащий свет искрился, переливаясь, в низко свесившихся ветках кустарника, покрытых причудливыми кружевами белого инея. Легкие снежинки, сверкая пылью, усыпали нам дорогу. Мной овладевало тихое очарование этой зимней ночи, я чувствовала всю ее торжественность и холодную красоту. Это было настолько прекрасно, что словами трудно передать, как и все волновавшие меня чувства. Я стояла на пороге каких-то больших перемен.

Идя под руку с Женей, я встречала полный ласки, сверкающий взгляд его темных красивых глаз и слушала его слова: «Танюша, на днях я должен буду тебе играть. Я чувствую сейчас, как слова мои бледны по сравнению с тем чувством, которое наполняет мое сердце, с той любовью, которая горит во мне. Язык музыки много утонченней, красочней, и я знаю, что ты лучше поймешь в музыке все неуловимые оттенки моего сердца, бьющегося для тебя. Для моей любви у меня слов нет, она сильнее слов. Я буду играть только для тебя одной…» В его голосе, как и в его словах, было новое для меня волнующее выражение. Мне было хорошо идти с ним рядом и слушать его голос в эту белую лунную ночь, забывая обо всем, что было и может быть впереди. «О, как я люблю жизнь! Неужели это настоящая любовь?» – мелькнуло в моем сознании, когда мы прощались у дверей под встревоженными взглядами папы и Бори.

23 декабря. Я была с мамой, Женей и Анной Ивановной в ДКА, а папа и Боря пришли позднее. Анна Ивановна хотела на прощанье спеть маме, в первый раз после смерти своего мужа, а Женя ей аккомпанировал. Она пела из «Царской невесты» арию Марфы[353], и потом романсы Рахманинова[354]. Она пела хорошо, с душой, и было приятно слушать ее слабый, но нежный голос. А потом играл Женя с особым подъемом для меня «Лунную сонату» Бетховена и свои любимые вещи Чайковского. И, наконец, «Полонез» Шопена, который он играл мне и раньше, чаще всего. Вальсы же Шопена он мне не играл после того, как я как-то сказала ему, что они мне напоминают нечто мною навсегда утраченное. Он понял и запомнил, что мне их играл кто-то другой. Не ясно ли было, что тот, чья маленькая фотография всегда стояла у меня на столе?

Теперь, в пустом зале ДКА, звуки рояля меня волновали и захватывали тревогой и радостью. Как он играл в этот вечер, не отрывая глаз от моих глаз, будто хотел загипнотизировать и опьянить меня и взглядом и музыкой! Победно, властно, покоряюще, с торжественной силой звучал под его пальцами полонез, а серьезное, побледневшее лицо его было озарено вдохновенным порывом волновавших его чувств. Неудержимым потоком лились мелодии из-под длинных пальцев. Они властно захватывали меня, потому что воплощенная в них любовь была велика и полна страсти. Когда он кончил и стоял передо мной с блестящими глазами, он был полон внутренней силы светлых переживаний, в его глазах светился огонь, увлекающий меня, и розовые тени угасающего солнца скользили по его красивому лицу. Я смущенно повернулась и побежала к выходу между пустыми рядами стульев. Он догнал меня у дверей и, схватив кончики накинутого на шею шарфа, обмотал его вокруг шеи, повернув лицом к себе. Наши глаза встретились… Но в этот миг у двери раздались шаги, и я, вырвавшись, убежала.

Когда пришел папа и Боря, мы все пошли обедать в ресторан ДКА. За обедом было оживленно. Женя был весел и остроумен. Папа вторил ему. Я прекрасно понимала, что мама и папа были на его стороне. И Женя это тоже чувствовал. Во время разговора папа, обращаясь ко мне, сказал: «Таня, Таня, держалась бы ты уж одного, а то валяешь дурака и только то и делаешь, что мальчишек с толку сбиваешь». – «Нет, нет, Таня, – смеясь, запротестовал Женя, – кружи головы всем, для этого они и созданы. До поры до времени. Играй многими, смейся, а придет время – все равно тебе придется одного выбрать». Я улыбнулась. О, он, кажется, серьезно верит в свою победу, хотя мое поведение его волнует и как будто даже нравится тревожной недосказанностью.

Когда мы возвращались домой, был морозный вечер и все кругом опять тонуло в холодном кристальном свете луны. И опять Женя провожал меня, идя под руку со мной. Он держал пальцы моей руки в своей руке, согревая их, и возбужденно говорил о чем-то, полном намеков… И мне было приятно сознавать, что я не только ему нравлюсь, но что он любит меня давно, понимает меня и ждет моего ответного слова. Войдя в подъезд, он быстро взял меня на руки и, несмотря на мои протесты, на смех Анны Ивановны и мамы и на удивленные взгляды встречных, на руках отнес меня по лестнице на третий этаж, как однажды в шутку он сделал это летом. «Я достаточно силен, чтобы носить тебя на руках», – говорили его губы и смеющиеся глаза.

Позднее все снова собрались у нас. Пришел и Витя. Потеряв самообладание, он сидел хмурый с книгой в руках. Папа насмешливо наблюдал за ним, а я делала вид, будто ничего не замечаю, но теперь чувствовала себя нехорошо в заваривающейся каше. Я была слишком во многом виновата, и Витя, милый мой товарищ, был для меня слишком дорог. Никакого женского тщеславия и удовольствия я не