Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика - Татьяна Петровна Знамеровская

сердце. Холодная Нева ловит живое человеческое слово, бережно унося его с собой куда-то далеко, и только громадному городу с его величественными дымчатыми площадями нет дела до муки сердца. «Да, я люблю, и для моей любви нет слов, потому что любовь и жизнь – одно». Мгновенья одно за другим падают в Неву, и наши шаги на мосту затихают. Белая ночь разбивает все преграды, уничтожая ложь и замкнутость, и мы, как два друга, никогда раньше не говорившие серьезно, обмениваемся удивленными взглядами. И когда мы идем по Марсову полю, я говорю с полунасмешливой, грустной улыбкой, больной, как я сама в эту ночь: «Раньше я смеялась над сентиментальностью и любовью. А теперь, уезжая, он протянул мне на прощанье букет белых ландышей… Они давно завяли, высохли, а я не могу их бросить, разве это не смешно?» – «Нет, это не смешно. В этих ландышах не сентиментальность, а чистота. Не выбрасывайте их, они всегда будут вам безгранично дороги в вашей жизни».

И вдруг он с грустью стал говорить о себе, о том, что я не ожидала от него слышать. Он торопился высказать мне все, чем полна его душа и что его волновало, ни на что не надеясь… Я слушала его и удивлялась. Но в эту ночь ничто не могло показаться странным… Он хорошо знал, что я понимаю его печаль и что этих слов больше никогда никто не услышит, потому что такая ночь больше не повторится. Только она раскрыла наши сердца, и мы знали, что никогда уже больше не будем откровенны, далеко разойдясь по жизненным дорогам. У трамвая мы остановились. Он, крепко пожав мне руку, сказал: «Помните, Таня, что я ваш друг и всегда буду помнить вас». Я вошла в трамвай. Звонил звонок, стучали колеса, и куда-то уходила белая ночь с ее необычайными красками; теперь ее вытесняла обыденная действительность. И сном казались Нева, кружево на мосту, слова, прозвучавшие из глубины души…

Потом мы редко встречались и, будто сговорившись, не вспоминали белой ночи. Затем уехала я, унося в сердце последний взгляд любимого, не вспомнив о том, кто назвал себя моим другом. А он, хотя и знал, какое чувство сжигало меня, не решился подойти ко мне с участием, понимая, что это было бы лишним. Только один раз ночь, бродившая по мостам и площадям Ленинграда, могла сделать понятной и естественной неожиданную откровенность. Но такая ночь редко повторяется. И когда пишешь о таких вещах, напрасно стараешься использовать «красивость» слов, – они не передают настоящей красоты.

19 ноября. Эти дни Витя не приходит в институт, но мне думается, что он уж не так серьезно болен, и я теряюсь в догадках, беспокоясь за него. Я сижу с Борей в нашей комнате за письменным столом и пишу свой дневник. Вдруг звонок по телефону. Боря вскакивает, берет трубку и зовет к телефону меня. Я слышу голос Вити: «Это ты, Абраша?» Он быстро говорит, пересыпая свои слова шутками. Теперь я узнала, что он мне звонит из больницы, что он действительно болен и даже серьезно. У него высокая температура, больше 38. Он сказал, в какой больнице лежит, и просил непременно прислать к нему Женю и никого больше. Потом быстро повесил трубку, и я даже не успела спросить его, чем он болен и скоро ли я его увижу. Если у него такая высокая температура, возможно, он долго пролежит в больнице, а я не узнала, можно ли мне к нему прийти. Почему он так быстро повесил трубку?

21 ноября. Вчера Женя был в больнице, видел Витю и узнал, что у него брюшной тиф, так что я его не увижу скоро. Я за него волнуюсь. Женя говорит, что ему сейчас уже лучше, температура постепенно понижается. Я собираюсь на днях поехать к нему с Женей, когда будет приемный день. Бедный Витя, я никак не думала, что он так сильно заболел. Скорей бы поправлялся.

24 ноября. Женя у нас бывает каждый день, как и раньше, а Сережа приходит, даже когда нас не бывает дома, садится за письменный стол и занимается. В общежитии ему часто мешают сосредоточиться над учебниками. Мы все к нему привыкли, он нас не стесняет и сам чувствует себя как дома. С Женей мы подолгу разговариваем о прочитанных книгах, о музыке, о всякой всячине и иногда спорим. С ним у меня всегда находится столько разнообразных тем для разговоров. Когда я бываю одна, я с книгой люблю забраться в уютный уголок комнаты, а порой помечтать о картинах старой живописи, мысленно обходя залы музеев в Москве и Ленинграде. Неужели я опять буду в музеях и в Филармонии с Павлушей? Ведь он меня зовет! Но хорошо ли это? И хочется, и страшно.

Сегодня вечером, когда пришел Женя, мы с ним слушали по радио концерт из Москвы. Передавали Римского-Корсакова, «Шехерезаду»[348]. Мне всегда бывает хорошо, когда я слушаю музыку вместе с Женей, сидя на диване дома или в концертном зале, – как раз недавно мы слушали с ним Шопена в исполнении Ю. Брюшкова[349]. В этот вечер, после «Шехерезады», я вдруг решилась спросить Женю о том, что давно задумала: «Почему ты бросил консерваторию, почти ее окончив? Ведь ты так любишь музыку». – Он посмотрел на меня серьезно и ответил: «Трудно это объяснить… Я порою и сам не понимаю этого до конца. Ведь мне предсказывали будущее… Считали меня одним из самых талантливых пианистов среди учащихся… Собирались послать в Москву в аспирантуру… И вдруг я, с детства живший музыкой и своим предназначением только для нее, пережил какой-то сложный психологический перелом. Во мне, видимо, уже до того постепенно накапливался протест против консерваторской среды в Ростове[350] и в Одессе, – другую я близко не знал. А здесь эти бледные юноши, эти истеричные девицы, без конца говорящие о музыке и в конце концов опошляющие ее своими разговорами… Их оторванность от жизни, от всего нормального, полнокровного… Какой-то особый, замкнутый в себе и, в сущности, нездоровый, тепличный, искусственный мир… Я ощутил вдруг себя в нем чужим. И вместе с тем потерял веру в себя, в то, что музыка, как профессия, – действительно мое призвание. Может быть, это было ребячеством, глупостью, данью временному настроению. Но я сразу и бесповоротно решил все и бросил консерваторию, несмотря на протесты родителей и моих учителей. Вот и все. Я даже не знаю, жалею ли. Конечно, без музыки я