Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика - Татьяна Петровна Знамеровская

16 ноября. Вскоре после институтского вечера к нам пришел Витя, и мы с ним долго сидели на диване, шутили и смеялись. В этот вечер он был жизнерадостен, что редко бывает с ним последнее время. «О, если бы ты только знала, какое у меня было плохое настроение в эти последние дни, хотя к этому и не было особенно серьезной причины», – сказал он, помолчав. – «Ты, верно, не совсем здоров и поэтому не ездил с нами на картошку и не был на вечере», – проговорила я. – «Да, но это только отчасти, а главное – то, что мне в голову лезут, мучая и волнуя меня, разные мысли. Только все это глупости, не правда ли, Таня? Никаких сомнений быть не может, и надо их рассеять прямым вопросом. Правда?» – «Да, ты прав, такое настроение бывает, оно приходит и со временем уходит, и с этим надо бороться, крепче беря себя в руки, заглушая все усиленной работой». Я сказала это, невольно стараясь увести его от того, что я отгадывала в его словах. Он внимательно взглянул на меня и, засмеявшись, обратился к Боре: «Ты только послушай, как она рассуждает о том, чего еще не испытала. Совсем как взрослая! Интересно, из каких это книг она вычитала?» – Я улыбнулась: «Напрасно ты обо мне так думаешь, это только показывает, что ты меня недостаточно хорошо знаешь». В этот вечер мы еще долго сидели, разговаривая, но не возвращаясь к рискованной теме. И я была рада, что белые зубы Вити сверкали в улыбке, а темные красивые глаза были веселы, – очевидно, он сумел взять себя в руки. Но я была уверена, что его настроение, его тоска не побеждены. Это человек, которым чувства овладевают цельно и страстно, и мне думается, что если он любит, то любит сильно, а если ненавидит, то безжалостно. Наполовину чувствовать он не умеет.

Последние дни я его снова вижу в институте, и он не приходит к нам. Что с ним?

18 ноября. За окнами черная тьма… Тревожно стучит ветер в стекла. Зеленая лампа бросает тени на стол, и тихо звучит по радио музыка Грига[346]. Этот мотив меня слишком волнует. И опять во мне просыпается грусть о таком возможном, но утраченном счастье, и в голове кружатся воспоминания прошедших дней.

Я хочу описать одну белую ночь в Ленинграде с Димой Ядыгиным[347]. Я раньше не писала о нем, хотя и знала его давно – как простодушного, открытого, очень откровенного и малоинтересного. И никогда мы не говорили с ним откровенно и серьезно, ни раньше, ни после этой белой ночи. Это было неожиданно для нас обоих. Поздно вечером, почти ночью, мы вышли из ворот Петропавловской крепости, где под тяжелыми, гнетущими сводами притаился сумрак. Казалось, он скользкими пальцами трогал натянутые нервы. Я невольно ускорила шаг… И когда мы вышли на мост, мне сразу сделалось легко. Белая ночь смотрела в Неву, и мне чудилось, что я не только вижу ее взгляд, но я чувствую, как от этого взгляда мой собственный делается тревожным и грустным… Потому что мне было больно, потому что во мне была пустота, которую не могла заполнить эта светлая ночь. Мне хотелось тогда прижать свой лоб к тяжелой решетке моста и думать… Нет, даже не думать, а просто слиться с белой ночью и вместе с ней пристально смотреть в Неву, даже не плача. У меня не было слез. И разве могут слезы заполнить пустоту тоскующей души? Я медленно шла по широкому мосту и молчала. Казалось, что я в первый раз вижу такую Неву и в первый раз вижу такими далекие силуэты дворцов на длинной набережной.

И вот я слышу голос Димы. Но он не тот, о ком я думаю, он просто знакомый. Он идет рядом со мной и взволнованно говорит. Я не оглядываюсь и не могу избавиться от мысли, что это голос не его, а самой белой ночи, ожившей для меня. И я его слушаю, слушаю и молчу. «Скажите, Таня… Я боюсь, что вы рассердитесь… я не имею права спрашивать об этом, но все же я должен вас спросить». Он останавливается и пристально смотрит мне в лицо. Я жду… Я не вижу ясно его лица, бледная ночная рябь Невы в моих глазах, и я не могу оторвать от нее взгляд. «Таня, – продолжает он, и в его голосе звучит не вопрос, а уверенность, – вы тоскуете сейчас, вы больны, в вашей душе пустота, которая смотрит из ваших глаз, которая вас давит. Вы, верно, очень несчастны, потому что скоро должны уехать». Я знаю, что его слова должна обратить в шутку и рассердиться за то, что он затрагивает больное место, но я не нахожу в себе нужных слов для возражения, потому что он говорит правду. Может быть, пройдут года, и многое во мне изменится, но сейчас я люблю, с мукой, с тоской, как едва ли уже полюблю опять… Меня загипнотизировали силуэт громадного шумного города, узкая решетка моста, белый, обволакивающий мысль сумрак. У меня нет шутки на губах. Я чувствую, что не могу солгать. И я молча смотрю на Неву, стараясь уловить неуловимые оттенки белой ночи, боюсь встретить взгляд пристальных глаз, которые могут прочесть всю боль моей безысходной тоски… Я снова слышу голос, задумчиво звучащий в прозрачном ночном тумане: «Таня, скажите, вы очень любите его?» Я не удивляюсь. У меня мелькает мысль, что это говорит не он со мной, а мое собственное сознанье. «Вы любите, я знаю, и ваша любовь не мимолетная вспышка в сердце, которая не приносит большой, яркой радости, но и не дает острого страданья… Ваша любовь – что-то большое, захватывающее сердце целиком, и является вопросом всей жизни. Я долго следил за вашим лицом и вашими глазами и видел, как вы менялись при его приходе. Вы радостно загорались, и я все понял без слов, остановившись, удивленный красотой и силой вашего чувства. Я не мог спросить вас раньше, правильны ли мои догадки, но я чувствовал, что я не ошибся». Он умолкает, и тогда звенит мой голос. Я даже не узнаю его звука, столько в нем боли. Как будто говорю не я, а само мое сгорающее