В здоровом теле... - Данила Комастри Монтанари

не верящего в богов! В ее кончине я вижу лишь плод фанатизма и невежества. Для меня она была молодой, красивой, желанной и живой. Она любила другого, не тебя, того, кто был ей запретен. И я хотел бы, чтобы она все еще была здесь, пусть даже тысячу раз прелюбодейка.

Элеазар схватился за голову и долго, судорожно рыдал.

— Я тоже, и этого я себе не прощу! Я говорю себе, что Предвечный справедливо ее покарал, и все же хочу, чтобы она была жива, пусть даже в объятиях другого!

Во взгляде Аврелия мелькнуло сочувствие.

Юноша уловил его и тотчас вновь надел свою жесткую маску гордости.

Аврелий вздохнул: никакие доводы на свете не сокрушат стену, выстроенную за десятилетия отчаянного недоверия.

Он снова начал расспрашивать, мало надеясь что-либо узнать.

— О чем говорила Дина, когда вы оставались одни?

— Мы почти никогда не оставались одни, это было бы неприлично, ведь свадьба так близко! С нами почти всегда был Мордехай или Шула.

— Кормилица? Что ты о ней знаешь?

— Она не в своем уме. В доме моего тестя от нее было больше обузы, чем помощи. С тех пор как Дина умерла, она не выходит из своей комнаты, да и раньше тоже. Она давно уже была сама не своя, к тому же много пьет. Дина вела дом с десяти лет. Она была бы хорошей женой.

— Разумеется, была бы! — согласился Аврелий, вспоминая проворную девочку, к которой он уже давно обращался с греческим титулом «кирия», госпожа, приберегаемым для хозяйки дома.

Какие внутренние бури, какие невысказанные желания терзали душу этой маленькой женщины, повзрослевшей раньше времени? Как и почему она пыталась убежать от мужчины, которого ей навязали, от той плотной сети, что другие сплели для нее?

— Но вы двое никогда… — патриций запнулся, подыскивая в памяти эвфемизм, которым евреи обозначали плотскую близость. — Ты никогда не познал ее? — закончил он наконец.

— Нет, никогда, я же сказал. Но…

— Но? — подхватил Аврелий.

— Она бы не отказала, — с трудом закончил Элеазар. — Я был ее обещанным мужем, и она просила меня ускорить свадьбу. Но я должен был сначала встать на ноги, не хотел, чтобы говорили, будто я женюсь на ней из-за денег ее отца. Какая это была ошибка! Мы всегда женимся очень молодыми. — Раскаяние читалось на его лице. — Это я не захотел. Я сурово упрекнул ее, и мы долго дулись друг на друга. Мне стоило догадаться, что в этом городе ничто не может остаться чистым.

— Когда это было?

— Год назад. С тех пор я приложил все усилия, чтобы ускорить свадьбу, но Дина стала уклончивой. Теперь уже она не торопилась. Приготовления тянулись уже давно.

— Когда ты видел ее в последний раз?

— В Шаббат. Она была серьезной, задумчивой, и помню, я этому удивился, потому что Мордехай весело говорил о празднике, о том, какой будет церемония.

«Возможно, — размышлял Аврелий, — в тот миг Дина решала отказаться от невозможной любви и принять свою судьбу доброй еврейской жены. Но было одно препятствие — чужое семя, что прорастало в ней. Препятствие, которое в Риме было легко устранить так, чтобы никто ничего не узнал. А потом всю жизнь она была бы верной супругой Элеазара, вынашивала и растила бы его детей, по вечерам зажигала бы для него очаг».

— Ты не догадываешься, кто тот, другой? — спросил он, заранее зная ответ.

— Думаешь, если бы я знал, то сидел бы здесь сложа руки? — жестко ответил Элеазар.

После этого они не проронили больше ни слова.

Они пошли обратно, бок о бок, молча, словно не были знакомы.

В комнате кормилицы пахло затхлостью. Старуха с редкими седыми волосами, рассыпанными по плечам, смотрела на него пустыми, удивленными глазами.

— Говорят, она умерла, но это неправда. Я-то знаю: она ушла.

Аврелий наблюдал, как кормилица мерно раскачивается на табурете, ее взгляд был безумен, а пальцы одержимо теребили грязные пряди.

— Правда? — Патриций сделал вид, что верит ей. — И куда же она ушла?

— К своему красавчику, к своему возлюбленному! Ей пришлось притвориться мертвой, знаешь, потому что… — старуха опасливо огляделась, затем впилась костлявыми пальцами в рукав Аврелия и притянула его лицо к своему беззубому рту, от которого несло медовухой. Изысканный сенатор, затаив дыхание, ответил ей заговорщицкой улыбкой.

— Потому что? — прошептал он.

— Она не могла иначе, бедняжка! Ей бы никогда не позволили! Он был гой, и господин, как ты. — Внезапно она насторожилась и долго, нахмурившись, смотрела на Аврелия. Затем скривилась от отвращения: — Уж не ты ли это?

— Нет-нет, он гораздо моложе, не помнишь? — успокоил ее римлянин, оставив всякую надежду узнать от нее, кем был неведомый любовник Дины.

— Думаешь, они счастливы вместе?

— Ну конечно, они так влюблены! — протянула старуха по-детски.

— Но он же гой!

— Какая разница? Еврейка — всегда еврейка!

— А их дети, что будет с ними?

— Дети еврейской матери — евреи! — нетвердым голосом изрекла Шула. — Отец не важен! Иди сюда, выпьем! — позвала она и извлекла из-под кровати кувшин с медовухой, к которому беззастенчиво припала, а затем протянула Аврелию, наскоро протерев горлышко грязным рукавом.

С огромным усилием воли патриций приложил губы к краю и сделал вид, что пьет.

— Он красивый парень, да? — бросил он, пытаясь вытянуть из женщины еще хоть какие-то сведения, прежде чем она окончательно поддастся винным парам.

— Красивый, говорила Дина, веселый и полный жизни. Не то что этот хмурый Элеазар, который только и думает, что о работе да об учебе! — И еще один глоток медовухи. — Это я ее одела, знаешь, когда она уезжала! Я надела на нее нарядный плащ, тот, что был у ее мамы!

Аврелий содрогнулся, поняв, что кормилица описывает одеяния, в которых Дину похоронили.

Старуха же говорила об этом так, словно та сбежала из дома.

«Прости меня, авва», — вспомнил Аврелий.

Странное прощание для девушки, идущей тайком на аборт.

Куда больше подходит для самоубийства. Или для побега.

— Да, да, она будет счастлива, моя девочка! — бредила Шула. — Моя Дина, моя прекрасная Дина.

— А сын, когда он родится?

— Какой еще сын?

— Ребенок, которого Дина ждет от своего возлюбленного!

— Никакого