В здоровом теле... - Данила Комастри Монтанари

подумал Аврелий, — не обещал с тех пор своей женщине в обмен на любовь ту же вечную славу, какой юный веронец сумел одарить свою „Лесбию“?» Быть может, именно там, у того фонтана, пылкий юноша ждал ее с трепещущим сердцем на первом тайном свидании.

Погруженный в свои мысли, патриций не заметил, как далеко ушел.

Теперь пейзаж изменился: слева от реки болота, высохшие в засушливый сезон, придавали полям, сморщенным от высохшей грязи, какой-то призрачный вид.

Вонь кожевенных мастерских постепенно сменила болотный смрад, и дорога начала подниматься на холм.

Здесь, в одном из самых нездоровых районов столицы, жили бедные евреи, среди гончаров, кожевников, беглых рабов и скрывающихся преступников. Они уединились в этом забытом уголке Города в надежде, что смогут спокойно отправлять свои обряды, которые латиняне считали таинственными и варварскими.

Дом Мордехая был одним из самых красивых в квартале и резко выделялся на фоне лачуг.

Тут и там новостройки свидетельствовали о недавнем процветании: еврейский квартал, выросший рядом с тем, что у Аппиевой дороги, близ Капенских ворот, в последнее время заметно разросся, что потребовало новых мест для учебы и молитв.

Так, словно за одну ночь, возникли синагога Августалов, бани, талмудические иешивы, и поселение постепенно менялось в зависимости от благосостояния общины, которое, в конечном счете, зависело от настроений власть имущих.

Ведь после явного расположения Цезаря и Августа, который так восхищался Гиллелем, что приказывал глашатаям распространять его изречения, иудеи поплатились массовой высылкой за открытую враждебность Тиберия и были унижены глупыми насмешками Калигулы, всегда готового поиздеваться над их верой.

В этом же году диаспора переживала благоприятные времена благодаря дружбе, связывавшей царя Иудеи Ирода Агриппу со стариком Клавдием, впрочем, далеким от юдофильства.

Жители квартала пользовались этой нежданной и ненадежной удачей, чтобы посвятить себя тысяче дел, оставаясь верными, даже среди чужаков, своим особым, непонятным для язычников обычаям, которые отличали их от любого другого народа, подвластного империи Рима.

Но в тот день маленькая израильская община Ватиканского поля была в трауре: смерть Дины накрыла пеленой меланхолии кишащие жизнью улочки. Тело девушки было спешно погребено в близлежащем некрополе, но ее незримое присутствие все еще витало над переулками и дворами, где когда-то звучал ее звонкий смех.

Дом торговца был заперт, ставни закрыты, и Аврелий на миг замер под деревянным балконом в нерешительности.

Он уже было собрался постучать, но передумал и отправился на поиски Элеазара.

Несмотря на слова старика, он с трудом верил, что Дина могла обмануть человека, которому была предназначена с детства.

Он нашел юношу в его убогой каморке на задворках ветхого здания.

Черная как смоль борода, мрачный взгляд и ритуальная ткань, туго повязанная на волосах, придавали ему вид властный, несоразмерный его возрасту и положению.

— Ave, Лазарь! — приветствовал его патриций, назвав римским именем.

Иудей посмотрел на него недоверчиво, почти враждебно.

— Меня зовут Элеазар Бен-Иегуда, — сухо поправил тот.

— Я хотел бы задать тебе несколько вопросов о Дине, — терпеливо продолжал сенатор, не обращая внимания на враждебный тон юноши.

— Сказать нечего, — отрезал тот, не расположенный к разговору. — Я не даю объяснений, по крайней мере, не гою. У вас свой мир, у нас — свой.

Аврелий, поклявшийся себе сдерживаться, чтобы не настроить против себя этого колючего собеседника, не выдержал и резко бросил:

— Неужели ты не уважаешь человека, который хотел видеть тебя своим зятем? Я здесь ради него!

Элеазар нехотя кивнул, и они вместе вышли из поселения, чтобы поговорить вдали от любопытных ушей.

Молча шагая бок о бок, они дошли до тихого уголка в Садах Агриппины, прямо над Цирком Калигулы, который, белый под солнцем, сверху казался спящим чудовищем.

— Что ты хочешь знать? — агрессивно спросил юноша. — Ребенок был не мой. Дина блудила с гоем, с таким, как ты.

«Хорошее начало», — подумал Аврелий, стараясь сохранять спокойствие.

Обида Элеазара была так сильна, а тон его так оскорбителен, что в другой ситуации патриций, с высоты своего положения, надменно бы его осадил.

Но, понимая чувства юноши, чья гордость была так глубоко уязвлена, он снова сделал вид, что не заметил желчи, с которой были произнесены последние слова.

— Не было бы такой уж беды, если бы вы с Диной…

— Что ты думаешь, язычник? — вспылил Элеазар. — Что мы такие же, как вы, готовые спариваться с первым встречным, знакомым или нет, рабом или свободным, мужчиной или женщиной?

— Довольно! — ледяным тоном остановил его Аврелий. — Отвечай на мои вопросы и не смей осуждать мои нравы, как я никогда, слышишь, никогда не осуждал твои!

Юноша молчал, но глаза его пылали яростью.

Безоружный перед римлянином, он думал об унижениях своего народа, о несправедливости, о произволе.

Он видел еврейскую деву в объятиях римлянина.

Он думал о Дине, о годах тяжкого труда, чтобы заслужить ее в жены, о нечеловеческих усилиях, чтобы умерить свою страсть, не поддаться искушению овладеть ею прежде, чем свадебный полог соединит их как мужа и жену перед лицом Бога.

Унижение жгло его изнутри, словно раскаленное железо.

— Элеазар, — обратился к нему Аврелий, — не нужно из-за своей беды ненавидеть весь Рим! Виновен лишь один, и я ищу именно его.

Но юноша уже потерял над собой власть:

— Сколько раз ты, римлянин, соблазнял деву, покупал любовь голодной? Ты хоть раз спрашивал себя, что за чувства, какую муку испытывала в тот миг женщина, с которой ты развлекался? Скажи, сколько еврейских рабынь в твоем доме? Вы думаете, вам все дозволено. У вас нет законов: ваши боги их от вас не требуют, да и кто из вас еще верит в богов? Но у нас, у нас есть завет с Предвечным, и нет ничего важнее, чем быть его достойными!

Аврелия охватил гнев:

— Так вот что тебя на самом деле волнует! Не то, что Дина умерла в страшных муках! Если бы ее переехала повозка на обочине дороги или унесла неизлечимая хворь, ты бы рвал на себе волосы, посыпал голову пеплом и раздирал одежды, но ты бы смирился! И через некоторое время сват предложил бы тебе другую жену, другую добрую еврейскую невесту. Но Дина умерла от аборта, беременная от неизвестного, как прелюбодейка. В глубине души ты считаешь ее конец справедливым, естественным наказанием за ее грехи!

Элеазар стал почти землистого цвета.

— А разве это не так? — холодно возразил он.

— Не для меня, язычника,