В здоровом теле... - Данила Комастри Монтанари

class="p">— Ты догадываешься, кто был виновником беременности? — глухо спросил патриций, от которого не ускользнул намек друга: «блудила с идолопоклонником».

— Нет, но ты же знаешь: о Дине и так поговаривали. Понимаешь, они завидовали ее грации, ее свободе. С малых лет она вела дом, взяла на себя взрослые обязанности. Приходила и уходила когда вздумается, следила за слугами. У нее было много свободы, по сравнению с нашими девушками, за это ее и осуждали. Если бы я следил за ней лучше…

— Ты не виноват, Мордехай. Дина заслуживала твоего доверия. Держать ее взаперти было бы бесполезно. Неужели ты думаешь, что лицемерные девицы, которые притворно ужасаются по любому поводу, чем-то лучше? — утешил его Аврелий, но про себя размышлял: бойкая и решительная, Дина имела тысячу возможностей найти мужчину.

— Что говорили сплетники? — спросил он затем.

В маленьком еврейском квартале Трастевере было трудно что-либо скрыть: тысячи глаз, отнюдь не доброжелательных, следили за молодыми членами общины, готовые подметить любое, даже самое незначительное отклонение в поведении.

— Поговаривали, что она разговаривает с гоями, что слишком запросто с ними общается. Знаешь, она ходила забирать товар, проверяла счета. Разумеется, ей иногда приходилось общаться с язычниками.

— Понимаю, — нахмурившись, кивнул Аврелий.

Конечно, язычник.

Это все объясняло. Если юная еврейка была любовницей язычника, то да, беременность могла закончиться трагедией!

— Думаешь, я об этом не думал? — вспылил старик, читая его мысли. — Если бы Дина была беременна от гоя, о браке не могло быть и речи! Кто из вас, — продолжал он почти с ненавистью, с горечью подчеркнув это «вы», воздвигавшее между ними непреодолимую стену, — кто из вас, знатных, гордых римлян-аристократов, женится на еврейке? И даже если бы отец ребенка был согласен, мы сами, ее народ, не приняли бы этого. Дине пришлось бы оставить все: отца, веру, друзей. Мы бы отвернулись от нее навсегда. Но в глубине души она осталась бы еврейкой, оторванной от своего народа, и никогда не была бы счастлива. Мы заключили завет с Предвечным: он начертан в наших сердцах прежде, чем на наших телах! — Старик выпрямился. Когда он говорил о своем народе, достоинство возвращалось в его голос и скорбный взгляд.

— Аврелий, я всего лишь старый иудейский торговец, оставшийся без потомства. По римским законам ничего не случилось: какой-то мужчина позабавился с моей дочерью, бросил ее в беде, и она, чтобы все исправить, отдалась в руки повитухи, которая бросила ее умирать посреди улицы. Если бы я знал, кто виновник, что бы я мог сделать, заявить на него? Мне бы рассмеялись в лицо. На что еще годна маленькая еврейка, как не для развлечения? Римский закон не даст мне того, чего я жажду: наказания для негодяя, который толкнул мою дочь на гибель. Я хочу найти этого человека, но никто из моих не может мне помочь.

Мордехай помолчал, а затем твердо продолжил:

— Этой ночью я готов был убить каждого римлянина, до которого смог бы дотянуться. И тебя тоже, Аврелий. Мы, евреи, жили среди вас как инородное тело, как нарост, так и не став своими. Вы считаете нас варварами, фанатиками. Да, и ты тоже, друг мой, хоть никогда в этом не признаешься. Но сейчас я обращаюсь к тебе, сенатор Рима, потому что считаю тебя человеком справедливым. Во имя нашей давней дружбы я прошу тебя: кто этот человек? Если захочешь, ты сможешь отдать его мне!

Молодой сенатор молчал.

Бездна разделяла его с Мордехаем, с его мировоззрением.

Смерть Дины была несчастным случаем, бедой. И если кого-то и следовало винить, то не столько человека, обольстившего несчастную девушку, сколько невежество и страх, порожденные этим мировоззрением.

Патриций размышлял над дилеммой: на одной чаше весов были его сокровенные убеждения, философия, которой он следовал всю жизнь, его чувство справедливости; на другой — всего лишь старый еврей с его нелепыми требованиями.

— Так ты назовешь мне его имя, римлянин? — с горечью спросил Мордехай.

— Да. Назову, — пообещал Аврелий, зная, что не имеет на это права.

— Какая несчастная девушка! — заметил Кастор, когда они вернулись домой. — Как можно было довести себя до смерти из-за аборта! В Риме любая повитуха…

— У Дины не было никаких знакомств в этих кругах. Она могла попытаться сделать все сама или обратиться к какому-нибудь негодяю.

— Бедняжка!

— И подумать только, моралисты возмущаются, когда знатные матроны учат дочерей, как избежать нежелательной беременности!

— Интересно, кто был тот мужчина? — без особого интереса пробормотал Кастор.

— Именно это я и хочу выяснить! — заявил Аврелий с решимостью, не сулившей ничего хорошего.

— Боюсь, это будет очень, очень непросто! — проворчал слуга, ясно давая понять, что не желает ввязываться в это дело.

— Кастор!

— Да, господин? — Грек замер на пороге, уже готовый улизнуть, остановленный властным голосом хозяина.

— Ты ведь из Александрии?

— Тебе это прекрасно известно: ты купил меня именно там, — настороженно ответил тот.

— Значит, ты должен знать обычаи и нравы иудеев.

— В Александрии невозможно жить, не имея с ними дела: они составляют больше четверти населения.

— И ты говоришь на арамейском.

— Кроме прочего, господин, — со лживой скромностью согласился Кастор. Он уже чуял, к чему клонит хозяин в своих медоточивых речах, и не собирался попадаться в ловушку.

— Значит, тебе будет нетрудно выдать себя за израильтянина.

— Разумеется, господин, но я бы поостерегся.

— Это еще почему? Ты выдавал себя за ассирийца, за финикийца, однажды даже за галла!

— Да, но израильтянин — это уж слишком! — с нажимом объяснил левантинец. — Эти фанатики из кожи вон лезут, чтобы угодить своему неимоверно капризному богу. Женщины у них, хоть и весьма миловидны, совершенно неприступны, и по той или иной причине от них приходится подолгу воздерживаться. Уже этого достаточно, не так ли?

Аврелий терпеливо слушал протесты упрямого слуги, не собираясь принимать их в расчет.

— Добавь к этому, что я без ума от свинины, устриц, мидий и кучи других лакомств, — продолжал Кастор, — а они считают все это нечистым, предпочитая питаться жестким, часами вареным мясом и отварными травами, горькими, как яд. Нет, у меня нет ни малейшего намерения выдавать себя за иудея!

— Завтра утром ты явишься в еврейский квартал Трастевере и представишься израильтянином, приехавшим по торговым делам, — ангельским тоном