Сосуд порока. Гиляровский и Станиславский - Андрей Станиславович Добров

был-то? Он говорит, что нельзя ему рассказывать. Служил он в одной команде, которая ловила плохих людей. Вот, мол, как было. Вызвали его однажды на место. Уж и не знаю, что там за место такое. Тут, говорят, женщину надо подлечить. Быстро. В чувство привести. Ранена она. Он глянул, а на полу действительно баба лежит. Молодая и красивая. И что-то лепечет. Смотрит, а пуля ей почти в сердце попала. Ну, то есть все, конец. Он говорит, мол, не получится ничего. А товарищи ему, мол, знаем. Только ты ее в чувство приведи хоть на пять минут. У нас к ней вопрос есть. Ну Евсюков ей вколол что-то. То ли морфин, то ли еще что. Женщина глаза открыла. А товарищи говорят, все, давай отсюда. Очнулась, мол, а дальше тебе здесь находиться нельзя. Он и ушел в другую комнату. Потом слышит, голоса, крик. И выходят его люди. Довольные, мол, все узнали. А женщина умерла. То есть понимаете? Они его вызвали не для того, чтобы вылечить бабу, а чтобы ей какой-то вопрос задать. Вот как, говорит Евсюков. И, говорит, не раз такие случаи были. И замолчал. А после этого разговора две недели не приходил. Не знаю, может подумал, что сболтнул лишнего… А после снова зачастил. Говорит, никому про наш разговор не рассказывай, нельзя. Да! И еще!

— Что такое?

— Несколько дней назад вдруг радостный пришел. Я, говорит, теперь разбогатею. Денег у меня будет много. И отсюдова я уеду. В Питер поеду или в Москву.

— Так-так, — сказал я Станиславскому.

— Когда он в издательство ходил за деньгами, — дополнил меня Станиславский. — Да только денег-то ему не заплатили.

— Наверное, — кивнул сторож. — После того он вообще пить стал немеряно. Так что, точно его зарезали? Или, может, он просто вусмерть спился, а?

— Зарезали.

— Странно. Странно… может, это именно из-за старых его дел? Может, зря он это мне рассказал? А что, если кто-то узнает про тот разговор? — старик взволновался. — А может, и мне надо того… скрыться? Вдруг и меня…

Станиславский положил ему руку на плечо.

— Вряд ли. Если Евсюков был таким молчаливым… А про разговор вы только нам рассказали…

— Только вам. Потому что вы режиссер, Константин Сергеевич. Актер вам всю душу раскрыть должен.

— Никто об этом разговоре кроме вас и меня не знает. А мы будем хранить молчание. Еще можете что-то про Евсюкова рассказать?

— Вроде больше ничего.

Станиславский встал.

— Тогда, Степан Евсеевич, давайте прощаться. Еще раз буду в Твери, обязательно зайду к вам. И актеров своих приведу, чтобы показать…

Он взмахом руки обвел пустой зал, потом посмотрел на лохмотья старика. Рука его скользнула вниз.

— Все понимаю, Константин Сергеевич, — сказал сторож, — Чего тут показывать? Их будущую судьбу? Не надо. Не надо. Актер живет, пока у него есть сцена, пока можно надевать костюмы и громогласно произносить чужие фразы. А так…

Они обнялись. Я пожал слабую руку старика. Мы уже выходили из зала, но тут Станиславский оглянулся. Старик стоял на сцене темной тенью, раскинувши руки. Сильным, но старческим голосом он возопил:

— Извольте, я буду молчать; но расстаться с моими убеждениями я не могу: они для меня единственное утешение в жизни.

— Браво! — крикнул Станиславский. И когда мы уже оказались на улице пояснил: — Это реплика Жадова из «Доходного места». Помнит еще, а? А говорил, что забыл…

На улице было уже темно, но мы добрались до ворот фабрики, где я подозвал здоровенного охранника, который так неласково нас принял.

— Скажи, а тут выходил такой старичок? Хорошо одетый, с баулом и зонтиком?

— Вам зачем?

— Конкурент. Тоже лекарствами торгует.

— Не знаю. Полиция приехала. Убили кого-то. Знаете кого?

— Нет.

Парень достал цигарку и закурил, пряча ее в ладони.

— Нам разговаривать не положено.

Я сунул ему в карман рубль. Мужик кивнул.

— Был такой. С баулом.

— Ты его тоже останавливал?

Охранник кивнул.

— Только он мне документ показал.

— Какой документ?

Парень вдруг покраснел.

— Документ.

— Ты его не прочитал? — спросил Станиславский, — Не смог? Неграмотный ты?

— Если бы я был грамотный, то тут на воротах бы не торчал, — охранник поморщился. — Да только я учусь… но не шибко пока получается.

— Спасибо.

На поезд мы все-таки успели. Распрощались в Москве, не ожидая, что встретимся скоро — на следующий же день.

Глава 7. Прости отчизна, край любезный! Прости мой дом, моя семья!

Утром меня разбудила Маша.

— Вставай уж! Опять тебя арестовывать пришли!

— Как арестовывать?

— Да все тот же полицейский, что тебя в прошлый раз в тюрьму посадил!

— Который? — Я все никак не мог проснуться, тер глаза, потом пятерней причесывал волосы. Маша подала мне персидский халат, похлопала по щеке.

— Только он какой-то смирный.

— Кто?

— Городовой этот.

— Да какой городовой!

Однако, войдя в прихожую, я тут же узнал Жулькина. Он сидел за столом и пил из стакана чай.

— Это, вообще-то, мой стакан, — проворчал я.

— А! Извините! Вижу, чай стоит, дай, думаю, посижу тут, пока вы одеваетесь.

— И чего мне одеваться-то?

— Поедем мы с вами, — сказал Жулькин, все так же отпивая из моего стакана.

— В тюрьму?

И тут Жулькин чуть не подавился. Он поставил стакан, вытер усы и буквально выдохнул:

— В какую тюрьму?

— Как было в прошлый раз.

— А! — городовой махнул рукой. — Не, что было, то прошло. Мне приказано доставить вас по адресу «пойди туда, не знаю куда».

— То есть? — удивился я.

— Место, скажем так, секретное. И живет там один человек. То есть в гостиницу. Но как зовут человека и в каком он находится звании, это тоже никому не известно. Хотя, конечно, некоторые балерины этого человека знают. Как и парочка министров. Но и все!

Возможно, это странное и долгое объяснение было нужно, чтобы придать разговору таинственности, но утром такие выражения до меня еще не доходили. Поэтому я спросил просто:

— Что?

— Одевайтесь.

Я сел на стул, отнял у Жулькина мою чашку и попросил кухарку помыть, да потом еще и обдать кипятком.

— Никуда я не поеду, — жестко заявил я. — Вчера был трудный день. А сегодня мне нужно много чего сделать. Так что если у вас нет предписания, то и до свидания. И непонятному мужчине с балеринами кланяйтесь от меня, да и только.

— Вот ведь человек! — заявил Жулькин моей жене, которая молча стояла у дверей. — По-хорошему просишь, а он отказывается! Ну, ладно, вот вам предписание.

Он запустил руку под китель и вынул сложенный листок бумаги. Я раскрыл листок и погрузился в чтение. Потом удивленно поднял глаза на городничего.

— Так это же не по