Сосуд порока. Гиляровский и Станиславский - Андрей Станиславович Добров

— Ладно, вам нравится. Отлично. Так что с ботаником?

Станиславский оперся на спинку стула.

— Ботаник… Я ведь задремал. Но сон у меня чуток, и проснулся я, когда он только начал разговор с вами. Я не силен в ботанике. И даже не его слова меня удивили, а взгляд.

— А что не так со взглядом?

— Когда он говорил про Венерину мухоловку. Про то, как она поедает плоть… Если бы вы пригляделись, то увидели бы — ботаник был не просто упоен этой способностью растения. Он как будто бы завидовал ей! Ей, которая без мук совести сжирает насекомое, даже не думая, хорошо это будет или нет. Его движения стали резкими, порывистыми. И он даже немного покраснел. Он — ботаник? Или он человек, который прочел две-три книги по ботанике, а сам, например, просто убийца. Поэтому я смотрел на него и думал: «Не верю! Не верю!»

— Ну… — пробормотал я. — Слишком уж все…

— А его появление на тверском перроне?

— Может, мне показалось…

— Убийство Евсюкова?

— Ну да, — воскликнул я, — конечно можно принять и такой оборот. Очень все сходится. Но, как говорит мой… приятель следователь Архипов, все улики пока косвенные. Может, и ботаник. А может, и не он.

— А какие же вам нужны улики? Вы что, хотели бы сами увидеть, как ботаник убивает Евсюкова? — спросил Станиславский.

Я махнул рукой.

— А как бы я увидел? Найти ботаника и попросить его кого-то убить?

Со сцены послышалось тихое шуршание, а потом появилась голова с большой седой головой.

— Все-таки сторож есть, — сказал Станиславский и встал. — Мы сейчас уходим! Зашли на минутку, — крикнул он голове.

И вдруг со сцены послышался настоящий театральный баритон, конечно, человек был стар и, возможно, болен, но все-таки…

— Это же Станиславский? Не так ли? Какими судьбами?

Станиславский пожал плечами:

— Извините, не узнаю!

— Моя фамилия Волгулов! Волгулов!

— Да не может быть! Волгулов! Степан…

— Евсеич! Степан Евсеич Волгулов! Малый театр! Герой-любовник!

Старик вышел на край сцены. Закутанный в старый халат, подпоясанный полосатым шарфом, в истоптанных валенках… Но он с достоинством поклонился, хотя потом долго не мог разогнуться.

— Так и есть.

Я прошептал:

— Ну, на героя не похож…

— Это сейчас! А я еще в детстве ходил на его драмы. Настоящий был титан! Какой голос! Какие позы! — потом он тоже тихо добавил: — Играл он, скажем так, не очень, но зато какой был красавец, все женщины сходили, понимаете, с ума.

Однако даже такой шепот был вполне слышен на сцене, потому что старик Волгулов ответил:

— Да! Был красавец! Косая сажень в плечах! Но! Увы… Это все прошлое! Это давно травой поросло. Да и вы, Константин Сергеевич, не слишком молодо выглядите. Уж точно не ребенок!

— Сцена! — крикнул ему в ответ Станиславский, — Она старит нас раньше срока!

Старик начал спускаться по боковой лесенке в зал. Станиславский тут же подбежал к нему.

— Я помню вашего Жадова в «Доходном месте». Прямо наизусть.

— А! А я и забыл. Мое доходное место теперь здесь. Не очень доходное, скажу честно, но все-таки место… Хозяин устроил меня сторожем. Все равно… зато не в пансионате для старых актеров мыкаться, как многие наши. В бедности.

— Да, странно, — Станиславский повернулся ко мне. — Ведь эти люди в свое время были настоящими богами сцены! Их любили все. Казалось, должны жить до скончания века в достатке. Но…

— Я знаю. Я и сам в театре играл. Но довольно уже давно, — сказал я.

Станиславский усадил Волгулова на стул и сел рядом. Поморщился от запаха старого перегара.

— Пьете? — спросил режиссер.

Волгулов величественно кивнул.

— А как же не пить-то? Других развлечений нет.

Станиславский повернулся ко мне.

— Вот. Для старика нет других развлечений. И мы так же будем.

— А что, — спросил я старого сторожа, — в одиночку пьете или в компании?

— Как в одиночку? — возмутился Волгулов. — Тут же фабрика. А на фабрике, почитай, тысяча человек. И каждый пьет. Много или мало. Но трезвенников тут нет. Правда, многие на работе не пьют. Тут хозяин смотрит зорко. Если унюхают перегар, тут же разговор будет короткий. Раз — и в отставку! А вот после работы, вечерком… кто до дома утерпеть не может… А здесь театр! — голос старика стал громче и он даже сделал широкий жест рукой. — Театр для народа! Вот народ и собирается. Даже без спектакля. В театр! Вечерочком, посидеть.

Станиславский расхохотался, но меня заботило другое.

— А фельдшер Евсюков к вам выпивать не приходил?

— Евсюков? Частенько. Этот… — старик махнул рукой с презрением. — Этот вообще пропойца. И на работе и после работы, ему хоть бы хны. Медиков, говорит, тут немного, не уволят.

— А что вы про него знаете? Может, рассказывал чего-то?

— Евсюков… Да он с каждым стаканом все больше молчал. Вот есть такие люди. Одним водки дай — они тут же начнут болтать. И чем больше пьют, тем больше болтают. И кажется, что если дать ему совсем напиться, то он тебя в какой-то момент вусмерть заговорит! Вот так. А Евсюков не такой человек. Нет. Чем больше пьет, тем больше молчит. Я вот даже не знаю, может ли молчание такого человека стать таким… как бы больше, чем молчание? Вот есть немые, они не говорят. Но хотя бы промычат что-то. Мол, так и так. Сказать не можем, а все-таки вот какое у нас немое отношение. А Евсюков этот, он и говорить после двух стаканов переставал. И думать тоже. И чувства у него как бы умирали. Как бы сильный человек, но именно что в отрешении. Отшельник из него хороший получится. Только для отшельничества такого нужно совсем много водки…

— Значит, все время молчал?

— Да вы и сами на него посмотрите, — пожал плечами старик, — тут фельдшерский пункт совсем рядом.

— Зарезали Евсюкова, — сказал Станиславский, — Несколько часов назад.

— Кто?

— А черт его знает. Но, думаю, не из местных.

— А… — Волгулов немного помолчал. — Это, наверное, по старым делам…

— По каким старым делам? — спросил я.

— Ну… — старик пожал плечами. — У него много узнать не получалось, однако проскальзывало кое-что…

— Что? — спросил Станиславский. — Нам это, Степан Евсеевич, надо знать. Расскажите.

— Ладно. Евсюков здесь появился два года назад. И поначалу вроде как еще был почти нормальным, хотя и тогда уже молчаливым. Мы иногда с ним разговаривали… ну как разговаривали? Приходил он сюда, спрашивал, нет ли выпить. Сидели мы с ним в моей каморке, да. Однажды пожаловался, что был на государственной работе, да его за пьянство выгнали. Где, спрашиваю,