Дочь поэта - Дарья Викторовна Дезомбре

Тот, кто блестяще владеет словом, может ударить им много больнее: поэт в этом вопросе куда эффективнее, к примеру, слесаря. Почему же я просто не ушла, не дослушав? А продолжала стоять под этим градом ударов, в какой-то момент потеряв чувствительность, и лишь смотрела на двигающиеся губы, уже не понимая сказанного. Будто он нарочно переставлял слоги и звуки в знакомых словах, делая их неведомой абракадаброй. Злым заклинанием, проникающим помимо мозга прямо в мое сердце, впуская в него черную отраву. Вот оно бьется все медленнее, медленнее… А тот, кто должен был стоять между мной и миром, защищая от его жестокости, уже уходил в лучах закатного солнца прочь. И, как мне показалось, не отбрасывал тени.

— Па-па, — ,вук, такой же бессмысленный, лопнул у меня на губах.

Я смотрела ему вслед. Что-то сломалось внутри. Какой-то очень важный механизм. Вместе, казалось, с ориентацией в пространстве. «Надо сделать шаг, — сказала я себе. — Но вот в какую сторону?» И ответила себе: «Неважно. Надо сделать шаг прочь».

Глава 43

Архивариус. Осень

Я никогда не набирала этот номер сама — но он есть, записан в моем мобильном. Гудки звучат еще протяжнее с другой стороны океана. Некоторое время никто не подходит.

— Ника? — Мама и не пытается скрыть удивление.

— Привет, — говорю я.

— Что случилось? Ты в порядке?

— В полном. — Я сжимаю руку в кулак — так сильно, что коротко остриженные ногти вонзаются в ладонь. Мне хочется кричать. — Просто хотела с тобой поболтать.

— Да? Сейчас, кхм, не лучший момент. — Где-то в заокеанском мире хлопнула пробка шампанского, раздался смех. — У нас гости…

— Прости. — Я смотрю на фотографию трупа Кати в деле. — Я, как всегда, не вовремя.

— Нет-нет, подожди. — И я слышу, как мать что-то воркует на английском, потом раздаются шаги и звук закрываемой двери. — Уфф! — говорит она, явно довольная собой, два в одном: гостеприимная хозяйка и прекрасная мать для своей далекой дочери. — Рассказывай, как ты?

— Я знаю, мама, — говорю я негромко.

— Знаешь про что? — она насторожилась, но не испугалась.

— Я знаю, как умерла Катя.

— Какая Катя? Ника, не говори загадками!

Занервничала? Или правда забыла?

— Катя, вторая жена Двинского. Двинского, с которым ты спала. У тебя еще от него получилась неудачная дочь. Теперь вспомнила?

— Хватит паясничать. — Пауза на той стороне океана. — И я все равно не понимаю…

— Папа тогда читал лекции в Германии, — перебила ее я. — А ты с ним не поехала. У тебя были дела поважнее. Ты тем временем спала с Двинским. Трахалась, пока его жена замерзала у тебя под окнами, оставив сиротами двух детей.

— Ника… — она тяжело выдохнула, будто вытолкнула из себя воздух. — Откуда мне было знать?

— Я больше не хочу тебя ни видеть, ни слышать.

— Ника, подожди! — в ее голосе послышалась паника. — Ты просто не представляешь, что он за человек! Да к нему на пушечный выстрел подходить было нельзя!

Она тяжело дышала — птичка, запутавшаяся больше двадцати лет назад в любовных тенетах. Я смотрела в окно в странном спокойствии. Ноябрь. Гаражи. Граффити. Восклицательный знак. Я разжала кулак. Зачем я звонила? Выслушать запоздалый совет?

— Как же я жалею, что дала тебе его книжку… Какой-то морок напал, и ты так хотела знать правду. Надеюсь, ты не побежала с ним знакомиться?

— Не успела. Он умер, — сказала я равнодушно, рассматривая лунообразные следы от ногтей на ладони.

— Что? — она будто поперхнулась. — Когда?

— Месяца полтора назад.

— Господи, что случилось?

— Его убили.

И я положила трубку.

* * *

Могилка — какое отвратительно-слащавое слово, учитывая трагичность места! — за эти полгода с лишним и правда осела — все, как и обещали кладбищенские мужики. Ветер нанес на нее семена люпина: они успели взойти и отцвести. Ни разу не вернувшись сюда с дня похорон, я растерянно смотрела на ботаническое торжество над человеком. Стоит ли все вырвать с корнем? И посадить на место пожелтевших стеблей и листьев что-нибудь вроде неряшливых, слишком ярких маргариток — их продавали бабки у входа? Что лучше: тихое благородное увядание или подобие буржуазного уюта?

Я прикрыла веки, чтобы вспомнить лицо отца — утренний профиль, когда он варил нам яйца вкрутую. Вот я вхожу, а он косит на меня глазом: садись-ка. Я опускаюсь на стул и думаю: нет, конечно, запустение много благороднее. Как там у Баратынского?

С прохладой резкою дышал

В лицо мне запах увяданья…

Какая пошлость — эти маргаритки!

…Он кладет передо мной два яйца — окатив их под краном холодной водой, чтобы лучше чистились. И пока он аккуратно отколупывает яичную чешую, пока образ его, впервые с момента смерти, так четок передо мной, я тороплюсь ему все сказать. Я говорю: нам обоим было свойственно любить недостойных. Но с этим покончено. Мой отец — только ты. Другого не надо. В конце концов, говорю ему я: если для меня так долго был живым человек, родившийся в последний год восемнадцатого века, то почему теперь не дать прорасти в моей душе тебе как живому? Почему? И улыбаюсь, шепча над запущенной могилой:

…где разрушения следов я не примечу,

Где в сладостной сени невянущих дубров,

У нескудеющих ручьев,

Я тень священную мне встречу [11].

Глава 44

Архивариус. Осень

Литературные дарования кончали с собой самыми разнообразными способами, проявляя свою творческую фантазию и в этом, финальном, жесте. В XVII веке кое-кто вешался, чтобы подтвердить правильность собственного гороскопа. Еще один лег под солнцем Африки, целый день ожидая смертельного солнечного удара. Что день! Маяковский за годы до рокового выстрела рисовал себе кружочек на груди — там, где должна была пройти пуля. Бродский называл свою сигарету «мой Дантес»: сигарета медленно убивала его, сердечника. Подразумевается, что и Пушкин использовал красавца-кавалергарда с той же целью. Уничтожения себя.

Я посмотрела на двух женщин, собравшихся со мной за одним столом. Анна сидела напротив, вытаращив глаза, — это она по моей просьбе пригласила нас к себе. Алекс рядом, глядела на меня, высоко подняв бровь. Живот ее стал уже совсем заметен.

Мы только что съели томатный суп. Нас ждала курица. Однако аппетита у моих собеседниц поубавилось.

— Я все-таки не понимаю… — ногти в черном лаке постукивали по белой скатерти.

— Чего?

— Ну, например, почему ты не сказала нам сразу, как только обнаружила его письмо?