Дочь поэта - Дарья Викторовна Дезомбре

— А что вышло?

— А вышел скандал. Выяснилось, что киргизский царек — убийца и злодей. А я, значит, подхалим и коллаборационист преступного режима. И письмо мое ему выволокли на просторы, кхм, интернета.

— А что в письме?

— Да глупость всякая. Мол, считаю за честь переводить ваши вирши. Половина народу из нашей тусовки бросились меня костерить на своих страницах… Хвала богам, их никто не читает. Но некоторые все-таки здороваться перестали. М-да.

Он болезненно поморщился. Увеличил снова звук.

— В конце концов, ваш Пушкин тоже оды Николаю писал, — почти выкрикнул он. — А Тарковский юношеские стихи Сталина переводил. И что?! Меньше стали, ничтожнее?

— «Он мал, как мы, он мерзок, как мы! — медленно произнесла я. — Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы, — иначе».

— Пушкин?

Я кивнула.

— О Байроне.

— Вот-вот, — он насупился. — Черт, испортили такой прекрасный вечер. Можно сказать, отняли у моей биографии. Сволочи!

— Это я виновата. Зря спросила, — выдохнула я.

Он похлопал меня по руке.

— Бросьте, Ника, вы все равно бы узнали. Рано или поздно. Просто неприятно упасть в ваших глазах.

— Ерунда, — сказала я. Мы как раз остановились у светофора. Красный свет падал на дорогое мне лицо. Тяжелые веки были прикрыты. — Вы не можете упасть в моих глазах. Вы — мой отец.

* * *

Все было так, как я себе и представляла. Только лучше. Воображение мое — инструмент, отформатированный на «не пошлость», вряд ли согласилось бы со столь романтизированной реальностью — ночь, и сопровождающая нас в пути полная луна меж верхушками сосен, и скрипки Вивальди, и отблеск той же луны в мелководье залива. Двинский был счастлив, расслаблен, нежен, глядел на меня влажными глазами. Дочек и должно быть три, а, Ника? Как у короля Лира. Будешь моей Корделией? Суть Троицы. Бессилен трижды разум. Вечные три попытки. Тройка карт, три богатыря, три волхва, три медведя, три танкиста. Он посмеивался, оглаживал меня по руке. Ты задаешь новый ритм и смысл моему существованию, дочка. Раз, два, три. Вальсирующий. Как считаешь, не поздно мне еще пуститься в пляс?

В ту же ночь, оказавшись впервые в его комнате и подивившись царившему в ней идеальному порядку, я помогала ему снять тесный смокинг. Встав за его спиной, заправским лакеем я стягивала рукава, будто освобождала от старой шкурки-кокона. Для нас обоих, думала я, началась новая жизнь.

— Я почти дописала мой роман, — сказала я, повернувшись к нему спиной и аккуратно раскладывая на спинке кресла смокинг.

— Умница. — Он подошел ко мне, развернул к себе, взяв за руки и трижды расцеловав в щеки, добавил последний поцелуй — как контрольный отцовский выстрел — в лоб.

— Почитаешь? — обращаться к нему на «ты» вдруг стало легко.

— Конечно. — Он погладил меня по щеке. — Спокойной ночи, доченька.

Выходя в темный коридор, я выдохнула-всхлипнула. Доченька. Никто никогда меня так не называл.

Глава 41

Архивариус. Осень

…На следующий день я проснулась рано. За голым окном без занавесок едва прореживался осенний день. В глухом утреннем свете лицо Славы на подушке рядом казалось неживым, и я вдруг очень испугалась, наклонилась к нему и успокоилась, лишь когда уловила едва слышное дыхание. Тихонько выскользнула из-под нагретого одеяла на холодный пол, на цыпочках вышла из комнаты. В прихожей надела прямо на пижаму плащ и сапоги, спустилась по молчаливой лестнице вниз. Оглушительно хлопнула дверью парадной. Быстрым шагом дошла до супермаркета, где уже выложили свежую выпечку. Поразмыслив, добавила к булочкам с шоколадом свежевыжатый апельсиновый сок: пора авитаминоза не за горами. И, уже проходя к кассе, заметила между шампунями и прокладками краску для волос. Задумчиво покрутила коробочку в руках: тот ли оттенок? Обольстительный каштан. Усмехнулась. Что ж. Краска с таким названием просто не может меня разочаровать. Да и потом: какая, к черту, разница? И закинула коробочку в корзину.

Дома я тихо разделась и прошла в ванную. Для неумех вроде меня в инструкции предусматривались картинки: смешать, нанести, подождать, смыть, нанести маску. Завязать полотенце тюрбаном. Сварить кофе и снять тюрбан, с любопытством взглянуть в зеркало. Ну, здравствуй, обольстительный каштан. Я снова напоминаю португальскую торговку рыбой. Разве что еще гуще стали тени под глазами, еще желтей — кожа. «От себя не убежишь, — усмехаюсь я. — Я — черная ворона, мое дело темное».

Честно дожидаясь, когда Славик проснется, и пытаясь отвлечься от запаха свежей сдобы, я разложила перед собой снимки из Костиковой папки по делу о смерти второй жены Двинского. Копии оказались не слишком четкие, да и фотографии делались без деталей — сгорбленное тело на скамейке. Двор… Что-то тут было не так. Попивая кофе, я откинулась на стуле, чувствуя затылком смутную неловкость взрослого перед детской задачкой. Ответ должен быть легче легкого, однако он все ускользает, пока ты не понимаешь наконец: это не потому, что твой мозг не способен ее решить. А потому, что он отказывается от решения. А тем временем подсознание океанской раковиной гудит тебе в уши: не надо, не надо отгадки… Сделав вид, что послушалась, я отложила снимки и взялась за отчет судмедэксперта. Причина смерти — переохлаждение.

Я вспомнила фотографии Кати в Аниной комнате: тоненькая, светлоглазая, темноволосая. Автомобилистка, она наверняка носила короткую легкую шубку — из тех, в которых выскакивают из теплой машины и недолгой перебежкой добираются до следующего источника тепла — дома, театра, ресторана. А не сидят часами под чужими окнами на ледяной скамейке. Говорят, наличие ветра и влажности увеличивает теплопотери. Ветрено и влажно в нашем городе примерно всегда. Однако температура тела снижается постепенно. Сперва включаются компенсаторные механизмы терморегуляции, позволяя продуцировать тепло через излишнюю мышечную активность — Катю начинает бить озноб. Пальцы так дрожат, что их не получается всунуть в тонкие кожаные перчатки, и она, сжав кулаки, прячет их в карманы. Затем Катя бледнеет в тон модной шубке из нежной голубой норки. Это спазм периферических кровеносных сосудов уменьшает идущий к коже поток крови: всё в тщетной попытке замедлить охлаждение организма. Совсем скоро у нее станут путаться мысли, тихонько накатит сонливость. Замедлится сердечный ритм, расширятся зрачки, она задышит все медленнее: организм попытается защитить главное — сердце. Если, положим, какой-то собачник, прогуливаясь тем вечером со своим четвероногим другом, окликнул бы одинокую фигуру на скамейке, Катя бы ему уже не ответила. Снижение температуры ниже двадцати градусов необратимо. При семнадцати наступает биологическая смерть. Сердце перестает биться. Так