Дочь поэта - Дарья Викторовна Дезомбре

Я с грохотом поставила пирог в обдавшую меня жаром духовку. Встала, прислонившись к плите. Скрестила руки на груди.

— Что ты знаешь про любовь, Славик? Кто тебя за всю жизнь любил? Мама-инвалид? И то по необходимости? При отсутствии выбора? От безысходности.

Он молчал, но я видела, как все глубже прятались в карманы растянутых джинсов острые кулачки. Кузнечик.

— А ты изменилась. — Он и правда смотрел на меня во все глаза, будто впервые увидел. — Этот человек плохо на тебя влияет.

— Я не изменилась, — произнесла я медленно, не опуская глаз. — «Этот человек» — мой отец. Мы похожи. Вот и все.

Он покачал головой, будто отрицая этот факт: нет!

— Черт, я же вижу, как ты стараешься! Жертвуешь временем, достоинством, чтобы стать к нему ближе… А в результате просто разрушаешь себя, Ника. Это путь прямиком в бетонную стену.

— А ты — просто ревнуешь.

Он наконец вынул руки из карманов, решительно отряхнул их от муки.

— Думаю, пора пойти и рассказать ему правду!

Я почувствовала, как сжалось от ярости горло.

— Только попробуй, — свистящим шепотом сказала я. — И никогда меня больше не увидишь.

Он замер, недоверчиво вглядываясь в мое лицо. Текли секунды. Он резко отвернулся. Дернулся кадык.

— Да к черту тебя! Тебя и всю твою новую семейку!

Он вылетел из кухни. Я стояла, прислушиваясь к звукам в тамбуре — вот он яростно втискивает ступни в свои ортопедические ботинки, вот замедлился — несколько мгновений мне в подарок — если вдруг побегу его останавливать. Я не двинулась с места.

Хлопнула дверь, а я все стояла и смотрела в темный прямоугольник окна, где отражалось мое новое одиночество: абажур над столом в мучной поземке, полуоткрытые дверцы кухонного шкафа, некрасивая полная женщина в халате обхватила себя руками. А очнулась лишь тогда, когда из духовки потянуло гарью. Молча вынула черный пирог. И почему-то расплакалась.

* * *

…В тот день все встали рано. Распахнулось со скрипом тугое окно в комнате Двинского, взлетели, забились на сквозняке белые занавески. Двинский брился тщательнее, чем обычно, долго жужжала электробритва. Следом наступил черед Алекс. Еще накануне пришла большая матовая коробка, из которой младшая дочь вытащила, подмигнув, чехол с завитком торчащей вешалки. За последний месяц Двинский несколько раз ездил на примерку в ателье, все члены семьи знали, что их ждет «явление народу», и все равно искренне ахнули, когда тот вышел к столу: идеально сидящий черный смокинг, кипенно-белая гофрированная рубашка, острый стоячий воротничок подпирает падающие щеки.

— Я похож на бульдога, — поморщился Двинский.

— На римского сенатора, — утешила его Анна.

Он и правда казался патрицием, аристократизм стиля подчеркивали две дочери, держащие его крепко под руку — каждая в ярких шелках (Валя — назло иль вправду, накануне простудилась и на церемонию вручения премии ехать отказалась). Платья сестер, одинакового покроя, струились античными же складками: одно ярко-малиновое, второе — ослепительная бирюза. Цель их была не подчеркнуть глаза или фигуру носительниц, а только оттенить будущего лауреата — благородство впитывающего свет густого черного — рядом с их отражающими свет переливами; твердо застывшая структура рядом с дышащим волнообразием. Обе дочери походили на яркие тропические цветы. Это был тройной эстетический удар под дых. В том же зеркале за спинами Двинских маячила и моя унылая особа в сером брючном костюме. На меня платья не шилось — да и с чего бы? В любом случае у Двинского было только две руки, под которые он мог взять лишь двух дочерей. Дело третьей было маленькое: незаметно прошмыгнуть в арьергарде. Я и старалась остаться невидимой — не то чтобы это оказалось слишком сложно. Шаг назад — и вот ты уже не входишь в кадр, а сидишь в одном ряду с будущим лауреатом, но вроде как не имеешь к нему никакого отношения: так, затесалась средь публики с интеллигентными лицами.

Тем временем на сцене с расшитым двуглавыми орлами бархатным занавесом шло действо, оживляемое двумя ведущими. Вал за валом накатывали претенденты на лауреатство в разных номинациях, раздвигался бордовый бархат занавеса, что-то проецировалось на экран. Иногда на подмостки выплывал оперный дуэт — она в декольте, он с мощным животом — и исполнял нечто из Чайковского. Опера предполагала культурную преемственность — от Петра Ильича и до наших, ничем не хуже-с, дней. Дальше следовали аплодисменты, вручение подарков от спонсоров, благодарственная речь отяжеленного вожделенной статуэткой счастливца. Я начинала дремать.

Все это напоминало пошлый в своем незамутненном довольстве провинциальный междусобойчик. И об этом мечтал Двинский? Просто удивительно! Наконец прозвучали его имя и фамилия, зал ровно захлопал, Двинский поднялся со своего места и пошел вдоль ряда, мимо меня, мимоходом отдавив мне ногу. Вбежал — как мальчик — резво на сцену: кажущийся во фраке еще выше обычного, доброжелательный, спокойный, самой расслабленностью своей намекающий, что все тут происходящее — единственно возможный исход. Помахал в воздухе над головой статуэткой, послал воздушный поцелуй дочерям.

Камера тут же выхватила их из зала — блеск шелков, непрошеных слез — и воспроизвела на огромном экране за спиной лауреата. Вместо своей порции благодарностей Двинский прогудел в микрофон воспоминание о дочке Аннушке, что описалась в один из творческих вечеров на Мойке, 12, а было ей лет восемь: видать, не выдержала папкиной поэзии. Аннушка, держись на этот раз! Анна на экране рассмеялась, зал рассмеялся вместе с ней.

— Бедная девочка, — услышала я рядом. И, повернув голову, увидела пожилую пару. Оба в кофтах — старик и старушка, чьи признаки пола уже давно стерты, так что непонятно — где бабушка, а где дедушка. А ведь они примерно одного возраста с Двинским, однако — почувствуйте разницу! — подумала я с гордостью.

— Даже я помню эту историю, — покивал старичок. — Помнится раньше, когда он ее рассказывал, она, рыдая, выбегала из зала. Но это никогда его не останавливало. Как же — такая находка, смещение акцентов — с высокой поэзии на физиологию. Ребенок и его реакция на слово. А то, что дочка каждый раз умирала со стыда… Тьфу!

Я перевела взгляд на смеющуюся Анну на экране за Двинским. Смех, если не знать контекста, бывает трудно отличить от слез… Анна и правда выросла и стойко выдерживает и поэзию, и папины шутки.

— Слышал про скандал-то? — Старуха вынула из-за манжета старорежимный платок, высморкалась и, секунду посомневавшись, закинула его в древний ридикюль.

— Что на этот раз?

— Профильный комитет проголосовал за Кураеву девять голосов, за Двинского — два. После чего премию присудили-таки Двинскому.

— Быть не может! А что