Дочь поэта - Дарья Викторовна Дезомбре

и не вынув сжатых в кулаки рук из карманов, Катя заваливается боком на скамейку во дворе — на заднем плане фотографии маячат приметы детской площадки. Такие площадки, говорю я себе, расставлены по всем дворам. И гаражи в глубине двора — тоже не редкость. Придвинув к очкастым глазам фотографию еще ближе, я, кажется, вижу какую-то надпись на гараже. В кадр влезает только «блю» и восклицательный знак.

А я аккуратно ставлю чашку на стол: пальцы у меня дрожат, того и гляди ошпарюсь кофе. Конечно, в переданной Костей папочке есть и адрес. Я не уделила ему внимания, а теперь и незачем. Я подхожу к окну и вижу ту самую площадку — горки изменились, добавилась фаллической формы пластмассовая ракета, но граффити на гараже действительно на века: Лена, я тебя люблю. Восклицательный знак.

Глава 42

Литсекретарь. Лето

«Странник, не бойся, не бойся, в ненастье ты под защитой богини несчастья» [10]. Даже совершая подлость, Славик не мог не объясниться. Не подготовить меня к неминуемому. Впрочем, кишка оказалась тонка выйти со мной на прямой разговор. О содеянном я узнала из голосового сообщения. Итак, пока я утром отвозила Анну в город, Славик, напротив, наведался на дачку, поведав Двинскому, что все мои стихи и злополучные переводы Сэма Брауна — его, Славика, авторства. А сама я пишу только прозу, как он добавил — восхитительную, да-да, в отличие от Двинского с его претенциозными воспоминаниями. Двинский не стал оправдываться за дурные мемуары. Его по большому счету интересовало только одно — сможет ли Славик доказать свое авторство? Вполне, уверил его Славик. Он сохранил черновики. Плюс — та давнишняя публикация в студенческом альманахе.

— Неизвестно, чей плагиат был первым, — пытался вынырнуть Двинский. — Кто ты такой? Мальчишка!

Славик охотно соглашался: так и есть. Не все поверят. Но осадочек останется. И премия, даже если ее не отберут, превратится в повод для сплетен, а не гордости.

После Славик мне признался, что Двинский осыпал его бранью. Выплюнув напоследок главное оскорбление: какой он поэт, если из-за бабы отдал свои стихи, предал их! Славик и тут не спорил: да, поэт он так себе. Поэтому-то все литературные пересуды ему до лампочки. Как и все их тусовки, премии и весь поэтический междусобойчик… Ему нужна одна я. Он хочет меня обратно. Такую, какой я была до встречи с Ним. Пообещал ли ему Двинский вернуть меня, как пришедшую не по адресу посылку со скисшим содержимым? Или просто спустил с крыльца? О том история умалчивает.

Не помню, как я добралась после Славикова сообщения до дачки — сердце колотилось, в горле стоял ком, глаза застилали злые слезы. Сволочь, какая же сволочь! И именно сейчас, когда я наконец призналась! Когда он наконец признал! Когда все, казалось, получилось!

— Папа! — я влетела на дачку, оббежала кухню с гостиной, ринулась к нему в комнату. Выкрикнула еще раз, уже безнадежно, на лестнице: — Папа!

Никого. Тяжело дыша, я стояла у окна, но не видела ничего, кроме собственного отчаяния. Сердце продолжало тяжело биться в висках. Я заставила себя выдохнуть и вновь медленно вдохнуть. Вот так. И еще раз. Вдох-выдох. Думай! Где он может быть? Минутой позже я уже метнулась через сад к калитке. Я поняла, где он. И бросилась ему навстречу: выпросить, вымолить, выклянчить прощение, пообещать все что угодно, даже самой начать писать стихи, только бы вновь к нему прижаться, почувствовать тепло большой ладони на своей голове.

«Ладно, доченька. С кем не бывает».

Да, так он и скажет. Цель оправдывает средства. На самом деле полное иезуитское высказывание имеет существенное дополнение: «если цель — спасение души». Но разве не он спас меня от одиночества и отчаяния? Значит, все было сделано правильно, правильно, правильно! Только бы скорей добраться до места его обычной прогулки. Того самого, где мы впервые встретились. Вот уже и они — бетонные чайки, плещется, посверкивая на закате, финская водица. Но стоило добежать до пляжа, как облако затянуло солнце, погас блистающий мир, будто раньше времени наступили сумерки. Мне стало зябко, я, сдерживая дрожь, обхватила себя руками, завертела головой — где же он? В какую сторону пошел выгуливать свое плохое, это уж к бабке не ходи, настроение?

То и дело переходя на трусцу, я двинулась в сторону Зеленогорска, выглядывая знакомый силуэт впереди. Я судорожно искала нужные слова, но в голове крутилось только беспомощное «я не хотела…» и «я просто хотела…», как вдруг — затормозила. Он шел на меня, в растянутой вязаной кофте, руки в карманах вельветовых брюк. На таком расстоянии он уже, конечно, узнал меня. Однако не поднял руки для приветственного жеста, не замедлил шага. Я с трудом сглотнула. Пожалуйста, билось у меня в висках, пожалуйста, пожалуйста…

Мы приближались друг к другу, и вот я уже различала родное лицо. Он шел на меня безучастно, еще минута — и, кажется, просто пройдет мимо — чужой, незнакомый человек. Пожалуйста… — успела я вновь взмолиться. И тут он разомкнул губы.

Что говорил он мне в ту последнюю беседу? Память выдает лишь острые осколки; сердце хотело забыть все, но не справилось с задачей. Он, оказывается, знал о моем существовании. Моя мать — из материнской ли гордости, или в попытке вернуть его в свою жизнь, регулярно присылала ему письма с фотографиями некрасивого ребенка. Но Двинскому никогда не нужен был ребенок. Ему нужны были от меня только стихи. Только они. С самого начала, с того злосчастного мейла с подборкой Славиных виршей, в котором я робко просила его о менторстве, он планировал и эту публикацию, и ее результат: вожделенную премию. А при встрече в кафе почуял внутри незнакомой дурнушки неожиданную податливость «материала», потенциал для манипуляции. И даже не дав себе труда разобраться в причинах подобной опции, а может, посчитав ее следствием своего неисчерпаемого обаяния, решил мною воспользоваться.

Дальше все просто: приблизить к себе, поселить рядом, сделать все, чтобы я и мои стишки не сорвались с крючка. Но я обманула. И вовсе не тем, что оказалась его собственным генетическим продолжением, сором, беспечно раскиданным им по молодости без оглядки на последствия. О нет! Я совершила куда более серьезное предательство — я не писала тех стихов. ЕГО стихов. И теперь он хотел избавиться от меня — и как можно быстрее. Чтобы забыть о совершенной им унизительной ошибке. О выброшенном на ветер времени и силах, которые тем ценней, чем меньше их