Дочь поэта - Дарья Викторовна Дезомбре

— Глупости, что поэт оторван от мира, — горячился он. — Он в этот мир должен быть максимально погружен. Вспомни, как Борис Леонидыч огород себе копал в Переделкино, а? И кое-как на Нобелевку-то накопал, да!

А я вдруг вспоминала не Пастернака, а собственного отца. Как редко — о, как редко — мы с ним касались друг друга, поцелуй-призрак в лоб, и то нечастый. Как он ненавидел всю домашнюю работу, как все валилось у него из рук, молотки ударяли по пальцам. И эта тоскливая яичница с макаронами — вершина наших гастрономических утех… Я гнала от себя мысль, что он просто не любил жизнь с такой жадностью, как Двинский, не заглатывал ее, не перекатывал во рту все ее удовольствия и не наслаждался послевкусием. Поэтому и жизнь не любила отца. Не любила — и ушла раньше времени. Как мама. Да, как мама. А то, что мама была по уши влюблена в Двинского, в его теплые большие руки, басовитый смех-уханье, в его поэтический дар и мальчишеское безудержное хвастовство (он наблюдал из-под насупленных бровей за тем, как я отправляла в рот первый кусочек ягнятины. А увидев мои прикрытые в экстазе глаза, гудел: «Ну? Что я говорил? А? Скажи! Я — гений, разве нет?»), сомнений не вызывало.

И комплименты говорить было легко и приятно, пусть даже под ироничным взглядом Алекс, которая могла прикурить, едва опустошив тарелку — святотатство!

— Нахалка, — вздыхал на это Двинский и забирал у дочери тарелку. Но уже через пять минут резал пирог с вишней (лично заморозил в прошлом году, Николетта!).

Боже, как он был заразителен. Теперь, в те нечастые дни, когда я возвращалась в Питер за понадобившейся деталью туалета или просто — в приливе такта решив дать семье Двинских чуть-чуть от меня отдохнуть, я штудировала кулинарные каналы онлайн. Продираясь сквозь косноязычие гастрономических авторш, безбожно злоупотребляющих уменьшительными (перчик, помидорки, лаврушечка), выбирала подходящий рецепт и бросалась на рынок. А наготовив, звала на ужин своего кузнечика, что привело к неожиданным результатам.

— Скажи честно, втюрилась?

— Что, прости?

— А разве нет? — Он окинул самодовольным взглядом разоренный стол. — Нет, я не против, чтобы женщины проявляли инициативу… — И тут его рука схватилась за мою коленку. — Но есть области, где все-таки мужчине следует самому…

Очевидно, я смотрела на него с таким непониманием, что он осекся. Рука, поглаживающая колено, замерла. Несколько секунд я просто глядела на него, а потом не выдержала и прыснула. О боже! Путь к сердцу лежит через желудок, ну конечно! Все логично, просто мой путь чуть более извилист, милый, и ты — мой тест-драйв. Просто тест-драйв. Продолжая смеяться, я собрала тарелки, положила их в раковину.

— Посуда на тебе, — кинула я ему, и он послушно взялся за губку. — И, кстати, ты говорил, твоя мама выращивает цветы? Расскажешь какие?

— Зачем тебе это? Но, к слову, о цветах — воздух предместий тебе явно на пользу. Ты прям расцвела.

Да, так оно и было. Я расцвела. Возвращаясь на Двинскую дачку, рано утром выходила с электрички на безлюдную платформу, счастливо потягивалась и шла сквозь туманную пелену вниз, к заливу. Пахло соснами и мокрым песком. Кричали чайки. Я знала, что, когда подойду к дому, замерзну. Знала, что Двинский в очках с сильной диоптрией будет уже читать книгу на веранде — ждать меня. Нальет мне мой первый за день кофе. Слишком крепкий, ну и пусть. Маленькими глотками я стану отогреваться рядом с ним — вместе с покрытым росой садом. Мы поговорим о пушкинских рифмах:

— Знаете, Ника, при существовавшем тогда уровне словесности на новую звучную рифму смотрели как на счастливое открытие. Забегали к Пушкину, чтобы сообщить ему, например, такую рифму: «тень ивы» — «те нивы». Или вот любовь к слову «тишина»: ведь на нее, как на мед, слетаются и жена, и волна, и весна!

— И влюблена, — подхватываю я, — и полна! Но вы, похоже, уже и Пушкина упрекаете в банальности.

— Банальность банальности рознь, — жмурится он. — Вспомни, как в «Евгении Онегине»: «По их пленительным следам / Летают пламенные взоры…» Прекрасная аллитерация. А выбор слов «пламенный» и «пленительный» не то чтобы сложен. Дар превращать воду в вино — прелесть простоты. — Двинский смеется: прелесть. Простота. Вот тебе еще аллитерация. Потом похлопает меня по руке — мол, пора бы и делом заняться.

Дела мои варьировались изо дня в день. Следовало то разобрать накопленные за многие годы публикации в толстых журналах. То собрать архив критики — часто весьма нелестной. То править многочисленные вступительные слова, которые Двинского просили писать молодые дарования — он неизменно был щедр на похвалу. Мне, всю жизнь запертой в своей раковине, приходилось теперь общаться по телефону с самой разношерстной публикой — от редакторов и издателей до телевизионщиков и хранителей литературных домов-музеев.

— Сам это ненавижу, — признавался он. — Но как иначе? Коммуникация нынче — обязательный для выживания инструмент. Демократия сделала нас равными, но некоторые оказались равнее. Те, кто быстро умеет достичь своих целей через эти ваши приложения — найти жилье, найти работу, найти друзей, найти любовников. Быстро войти в контакт и быстро же из него вынырнуть. Не умеешь взаимодействовать — ты труп. А я уже в том возрасте, когда играть с этим не стоит: того и гляди станет правдой.

Да, Двинский — удивительное дело! — совсем не стеснялся своей старости: все эти прибаутки вокруг лысин, геморроев, вставных челюстей (днем кусает, ночью плавает, а, Ника, что это?). Я отгадывала под общий смех (уханье Двинского перекрывало остальных) и все вспоминала отца, так стыдившегося признаков возраста. А Двинский обожал себя шутливо хоронить, и хоть я и научилась, как его дочери, реагировать на такие заявления с иронией, но каждый раз внутренне сжималась. Нет, хотелось мне сказать, только не ты! Я так поздно тебя нашла. Побудь рядом еще немножко, посвети мне, погрей меня! Ради этого я готова беседовать с неинтересными мне людьми, тратить время на бесконечный обмен мейлами с правками по ранним стихам с редакцией толстых журналов, вычитывать твою критику и мемуары… Выйти из личного сумрака, предать свой XIX век внутри, позволить реальности, вечно притворяющейся интереснее, чем она есть на самом деле, наконец окружить меня.

Иногда он отправлял меня на чердак, куда складывал коробки с черновиками, и я радостно бежала наверх: все-таки работать с пыльными поблекшими листками мне было привычнее и милее. Человек с астмой рисковал бы там серьезным приступом, а так это была вполне банальная антресоль, где у открытого зева люка с вываливающейся вниз