Дочь поэта - Дарья Викторовна Дезомбре

лесенкой скопилось немало заброшенных коробок. Я не спеша открывала их, обнаруживая то сервизы пятидесятилетней давности, то меховые горжетки, душно пахнущие зверем и нафталином, то обтрепанные номера «Нового мира» из восьмидесятых. И вдруг — неожиданно легкая, кривовато заклеенная скотчем коробка. Вскрыв ее, я озадаченно крутила в руках кусок голубой синтетики в бисере и блестках.

— Какого черта вы там делаете?!

Я вздрогнула. Ткань выскользнула из рук и как живая с легким шорохом приземлилась обратно в коробку. Внизу у люка стояла, запрокинув голову, Алекс. И, господи, что у нее было за лицо!

— Простите. Олег Евгеньевич хотел узнать, не осталось ли здесь каких-то документов…

— Вылезайте оттуда, — приказала мне Алекс. — Сейчас же.

А когда я неловко спрыгнула с лесенки и встала провинившейся ученицей перед младшей из сестер Двинских, она отчеканила ледяным тоном:

— Не смейте. Больше. Туда лезть. Вам ясно?

— Но ваш отец…

— Ничего там для него интересного нет. А уж для вас — и подавно. — И добавила, видно смутившись моего ошарашенного лица: — Это личные вещи. Пусть ищет основания для своего бессмертия в другом месте.

И, резко развернувшись, сбежала вниз. Я проводила ее глазами и подняла голову — загадочная коробка манила, пела русалочью песню. Аккуратно прикрыв люк, я решила вернуться той же ночью и вытащить тайну Алекс на свет божий.

А точнее, под настольную лампу в моей комнате. Было часа два ночи, когда я добыла ее: матеря про себя каждую визгливую половицу и опасаясь навернуться в полутьме вниз с коробкой в руках. На грохот — я была в том уверена — прибегут все члены семьи в исподнем и, едва убедившись, что я не свернула себе шею, выгонят меня с позором из дома…

Я, и верно, сильно рисковала. И вот содержимое картонки покрыло мою постель. На что я рассчитывала? На секрет в секрете? Полуистлевшее письмецо на дне? Футлярчик с роковым колечком? Ни в глубине коробки, ни внутри ткани — а я ощупала каждую из ярких тряпочек! — ничего не оказалось. А сами тряпочки: и та самая голубая, со стразами, и розовая в блестках, и бежевая с сеточкой, и еще парочка: с вышивкой да с юбочкой, оказались купальниками для гимнастики. Тощая длинноногая Алекс, конечно же, в прошлом должна была заниматься чем-то вроде балета. Художественная гимнастика тоже вполне подходила. Но купальники были явно рассчитаны на девочку не старше двенадцати. От сияющих в слишком ярком в глубокой ночи свете стразов и блесток рябило в глазах. Убогая синтетическая мишура, столь далекая от элегантности нынешней Алекс, с ее пристрастием к минималистической цветовой гамме и сложному крою… У меня никак не получалось совместить содержимое коробки с опрокинутым лицом накануне.

— Алекс любила заниматься художественной гимнастикой? — спросила я на следующий день у Двинского. Мы пытались навести порядок в его документах в ноутбуке — там царил воистину поэтический хаос.

— Не думаю. — Насупленная бровь Двинского не дернулась при моем вопросе. Он, старательно высунув язык, перемещал файлы на рабочем столе компьютера в заготовленные мною по годам и по темам папки. «Контракты с издательствами». «Контакты с толстыми журналами». «Рецензии». «Критика».

И, удовлетворенно выдохнув, повернулся ко мне.

— Это мы с Викой, второй женой, ее пихали. Тщеславные молодые родители. — Он пожал плечами. — Нам казалось, у девочки были способности. Потом Вика ушла. И я перестал настаивать. Полагаю, Алекс только обрадовалась. — Он встал со стула, с явным удовольствием и уже не смущаясь моего присутствия, потянулся. — Хотите, Ника, домашнего лимонада? Мы сегодня неплохо потрудились, а?

Попивая уже на крыльце из запотевшего стакана лимонад, — лимон, листья эстрагона и чуть-чуть сахара, Никочка: без него, увы, невкусно! — я попыталась совместить только что сказанное с лицом Алекс накануне. Банальная история — родители тащат ребенка на кружки, дитя пассивно сопротивляется. Наконец, когда вопрос будущей олимпийской карьеры отпадает, а родители устают возить ребенка по шесть раз в неделю в секцию, занятия прекращаются. Ребенок счастлив и забывает свои мучения как страшный сон: детский ум короток. Коробка с дорогостоящими купальниками для выступлений отправляется на чердак. Покрывается пылью. Иногда — выбрасывается, иногда — передаривается тем, у кого дети выходят на следующий круг гимнастических мук. Что тут такого? Откуда истеричное требование Алекс не трогать старые тряпки? И это выражение на лице — смесь ярости, отвращения, и — не почудилось ведь оно мне? — болезненного стыда.

Глава 19

Архивариус. Осень

Стиральная машина стояла в ванной Двинского. По большому счету это была единственная причина, по которой кто-либо из домашних теперь навещал «ту самую» ванную комнату. Я заполнила стиралку своим бельем, включила программу, огляделась и вздохнула.

Здесь все оставалось идеально чистым — и оттого странно неживым. На двери уже не висели ни его банный халат, ни полотенца. Но в шкафчике над раковиной так и лежала электробритва, зубная щетка — Двинский гордился тем, что у него, в отличие от прочих послевоенных питерских детей, еще остались (в недостаточном, недостаточном количестве, Ника!) свои зубы. Тяжелый флакон темного стекла — итальянский одеколон, привезенный Алекс. Я открутила крышку, прикрыла глаза: да, это был его запах. Цитрус, лаванда, бергамот. И сандал — к концу дня на его коже тот становился словно бархатным. Ностальгия, не по Двинскому, но по тому времени, когда я его любила, накрыла меня вдруг девятым валом, к горлу поднялся комок. Я почувствовала слабость в ногах и присела на секунду отдышаться на край ванны, прикрыла веки.

Раз, два, три. Держи себя в руках. Не смей по нему плакать. Он не заслужил твоих слез. Я заставила себя дышать ровно. Минута — и затуманенным глазам вернулась резкость. И тогда я увидела их: бурые пятна между стыками светлой плитки рядом с окном.

В принципе, эти пятна могли быть чем-то иным: йодом, например, или ржавчиной. Почему же я сразу поняла, что это кровь? Несколько секунд, замерев, я смотрела сверху на бурые метки. Потом прошлась, склонившись, вокруг ванны, отодвинула мебель под раковиной, табурет, на который Двинский бросал одежду… и нашла такие же еще в трех местах. Под ковриком. На стыке между стенкой и ванной. На подоконнике под окном. Каждый раз кровь явно замывали, но без фанатизма, с какой-то усталой небрежностью, будто особенно не скрывая. Каждый раз ее было немного — несколько капель то тут, то там… но они были. Я задумалась: Двинский мог порезаться при бритье, да только брился он электробритвой. Мог пораниться в саду — но не несколько же раз, да и