Дочь поэта - Дарья Викторовна Дезомбре

не вписавшись в поворот к санаторию «Лесной». А родня, скорбя, как умеет, украсила ствол разухабистым венком. Прикрутила кое-как и забыла. Тот и слетел вниз. И что это нам дает? В ельнике сумерки сгущались быстрее, в темноте ярко-малиновые цветы казались зловещими, как крик ночной птицы. Поежившись, я быстро пошла обратно на шоссе, с облегчением упала на сиденье рядом с Костиком.

— Ты не мог бы достать мне сводки ДТП за последний год? По Ленобласти?

— Мог бы. — Он бросил на меня косой взгляд. — В ответ не поделишься своей свежеобретенной мудростью?

— Да, может быть, это все бред. Не хочу пока забивать тебе голову.

— Мне нравится ход твоих мыслей, крошка. Но я бы предпочел, чтобы тебя осенило сегодня утром. Перед тем, как мы провели столь интереснейший день в совместной поездке.

Он тронул машину с места.

— Твоя мама не говорила тебе, что ты зануда? — вздохнула я.

— Моя мама любит меня любым. — Он нехорошо улыбнулся. — Не то что папа.

— Мой папа любил меня любой, — ответила я без улыбки. — Не то что мама.

И дальше мы ехали молча.

* * *

Через пару дней он и правда выслал мне сводки за год. Забавно, я была уверена, что найду там те же точки, что и в навигаторе. Ворота, ведущие к заливу. Лесная дорога. Съезд со старой узкоколейки. Бетонная автобусная остановка. Валун на повороте к санаторию. Раздавленные трупы. Жертвы ДТП. Но в сводках не оказалось ни одного из этих адресов. Даже того, последнего, осененного безвкусным венком. Это был тупик. А я оказалась — тупицей.

Глава 18

Литсекретарь. Лето

«Пойдемте в сад, я покажу вас розам», — говорил Шеридан. И повторял за ним Двинский. Подразумевалось, что это розы должны были любоваться мною, а не я — розами. Но я — любовалась.

— Это сорт «Рамблер», — рассказывал мне Двинский, поглаживая подушечками пальцев пунцовые лепестки. — Сколько я с ними намучился! Тут у нас ни солнца подходящего, ни почв.

— Сами светили, солнце русской поэзии? — Я жила на дачке две недели и могла уже позволить себе подтрунивать над хозяином дома.

— Ха, не только светил, но еще и удобрял! — И он заухал довольным смехом.

Сад был его детищем, с ранней весны, жаловалась мне Анна, все поверхности на даче были заставлены рассадой.

Сначала, и главное — не поэзия, но бледно-лиловые хосты, садовые ромашки, ультрамариновые васильки и дельфиниумы, желтые ирисы, белые мальвы. Плюс распустившиеся кусты жасмина и сирени. Все это многоцветное роскошество мы опрыскивали, подкармливали, прореживали. Двинский и сам выглядел вполне живописно с секатором в руках, в садовых перчатках и старой соломенной шляпе. Солнце наседало с почти южным напором. Зной, впрочем, пока сдувался прохладным ветром с залива. Непонятно, как от мочевины и азотных удобрений мы перешли на мою невеселую жизнь, но я рассказала и про мать — давно-в-Америке, и про отца — недавно в могиле.

— У тебя возникли близкие отношения со смертью, — вздыхал он. — Это, конечно, рановато. У моих девочек, вон, тоже случилась такая трагедия. В еще более юном возрасте: потеря матери. Рано вставать на краю, слышать, как говаривал Набоков — «раковинный гул вечного небытия». А с другой стороны — так острее чувствуешь жизнь, нет?

Я помотала головой. Ничего я не чувствовала, кроме отсутствия смысла.

— Отсутствие смысла не делает жизнь менее прекрасной, — отвечал он мне. — Помнишь, как у твоего Пушкина: привычка, замена счастию. Замена ведь может осуществляться с двух сторон.

— Я не понимаю… — В руке у меня застыл секатор.

— Ты не властна над жизнью и смертью, тебе отпущенными. И временем. И, в большинстве случаев — своими страстями. Но этот сад, с привычкой в нем копаться, ягнятина, которую я сегодня запеку в духовке, прогулка по берегу залива на закате — это ты можешь выбирать или не выбирать каждый день. Из этой привычки можно выковать счастье, Ника. День за днем.

Я засматривалась на него — в старой клетчатой рубахе с закатанными рукавами, кожа рук вся в царапинах от любимых розовых кустов — и говорила себе: это ты — моя новая привычка. Я сформирую тебя день за днем, и она станет моим счастьем.

— Попробуй поменять оптику, — говорил он. — В мои почти восемьдесят лет пробуждение без боли — уже счастье. Счастье — поесть этого ягненка — на его долю досталось много меньше жизни, чем мне. Передай-ка розмарин, будь добра. — Это мы уже стояли на кухне. Я молола выданные мне для тайного маринада специи в мраморной ступке. («Я привез ее из Сицилии, Никочка, она весила целую тонну!») Уничтожала в пыль семена кориандра, кайенский перец, фенхель с зирой… Все остальные ингредиенты он, как скупой рыцарь, доставал из-под полы в горсти и кидал в ступку, оберегая свой секретный рецепт, как барышня — честь. А я продолжала мешать их, вдыхая смесь запахов, плеснув внутрь старой мраморной плошки оливковое масло… И да, все это было пока не вошедшим в привычку счастьем.

— А еще творчество, — говорил он мне, открывая бутылку молодого красного вина, когда нога ягненка уже отправлялась в духовку. — Человек создан по образу и подобию Божьему. Но что мы знаем по большому счету о Боге?

— Что он жесток? — Я не боялась казаться глупой. В конце концов, кто я для него сейчас? Всего лишь литературный секретарь, Эккерман при Гёте.

Он покачал головой — нет, не угадала.

— Мы знаем, что он нас сотворил. А раз он Творец, значит, и мы, люди творческие, ему не чужие. Ближе к Богу, чем все остальные.

С верхнего этажа к нам спускались Анна с Валей.

— Не надо ли помочь?

— А еще говорят — путь к сердцу мужчины, — захохотал он. — Полюбуйтесь-ка, Ника, да у моих девочек от желудка к сердцу ведет не тропа, а целый скоростной автобан. Я ведь оттого только и выучился готовить — жены-то мои, ни одна, этого не умели. Валя чуть порозовела. — Зато, вишь, хищницы — идут на запах. — Он поцеловал Валю и Анну по очереди в макушку, традиционно не делая различия между супругой и дочкой.

Я ревниво отвернулась: меня он тоже, впрочем, иногда целовал то в щеку, то в макушку. Приобнимал, накрывал своей лапищей ладонь. Но мне все было мало. Еще больше тепла, мягких прикосновений, доверительных бесед. Я чувствовала, как расцветаю на этой suomalainen dacha, что твоя Шеридановская роза. Впрочем, не одна я реагировала на его прикосновения. Вещный мир ему подчинялся — он все умел. Чинил сам — и очень этим гордился! — любую