Увидеть огромную кошку - Барбара Мертц

– Это действительно невозможно описать. – Рамзес рассеянно глядел на кошку, переместившуюся к нему на живот. – Это нужно пережить. Как, например, запредельное опьянение.

– Возможно, ты предпочтёшь не признаваться в этом.

– А почему бы и нет? Для меня эта ночь стала ночью саморазоблачения и, думаю, пора заканчивать. Нефрет была абсолютно права, благослови её Бог. Излить душу другу – это облегчение, но я не мог говорить об этом с ней.

Давид издал ободряющий звук. Рамзес попытался сесть, но Сехмет отказалась двигаться.

– Чёрт, – выругался он. – Как бы тебе это объяснить? Возьмём, к примеру, мою мать. Ты бы назвал её чудесной?

– Ну...

– Нет, Давид. Она красивая женщина, и у неё много замечательных качеств. Но для моего отца она просто самая красивая, желанная, умная, забавная, раздражающая, приводящая в ярость – самая великолепная, самая чудесная женщина на свете. Он любит её за все эти качества, включая те, которые сводят его с ума. И именно так я отношусь к Нефрет. Знаешь, от некоторых черт её характера можно действительно сойти с ума.

– Но она красива, – недоумённо возразил Давид.

– Да. Но я не поэтому... Я же сказал, что это невозможно объяснить.

– Хорошо, – вздохнул Давид с видом человека, пытающегося следовать по лабиринту с завязанными глазами в густом тумане. – Ты чувствуешь это… чувство. Но в чём трудность? Ты хочешь её – так почему бы тебе не взять её? Я думаю, твоим родителям будет приятно, а она очень тебя любит…

Рамзес застонал.

– Если бы ты голодал, удовлетворила бы тебя корка хлеба?

– Это, безусловно, лучше, чем ничего. О, – запнулся Давид. – Поэтическая метафора, не так ли?

– Видимо, не очень хорошая. Я знаю, что она любит меня. Она любит и тебя, и матушку, и отца, и проклятых кошек! – Бессознательно он начал гладить Сехмет, у которой хватило здравого смысла на сей раз не отреагировать, вонзив в него свои когти. – И ты полагаешь, что мне этого достаточно? Она не должна знать, какие чувства я испытываю к ней, Давид, если только… пока я не докажу, что достоин её, и заставлю её испытывать те же чувства ко мне. Невероятно сложная задача! А что до моих родителей, то пройдут годы, прежде чем они сочтут меня достаточно взрослым, чтобы жениться.

– Сколько же тебе должно быть лет? – спросил Давид.

Рамзес снова простонал и закрыл лицо руками.

– Моему отцу было почти тридцать. Дяде Уолтеру – двадцать шесть. Мистеру Питри[249] – далеко за сорок!

Методичное перечисление прозвучало бы забавно, если бы не было таким трагично серьёзным. Давида оно обескуражило ничуть не меньше. Тридцать лет для восемнадцатилетнего – это на грани старости.

– Твои чувства могут измениться, – предположил он.

– Хотел бы я поверить в это.

Давид не знал, что ответить. Но рискнул:

– Должен сказать, звучит довольно паршиво.

Рамзес криво усмехнулся и сел, устроив кошку на руке.

– Самое трудное – скрывать эти свои чувства. Она такая милая и такая нежная, и когда она касается меня, я... Какого чёрта, мне может повезти; возможно, придётся сдерживать себя всего лишь десять-одиннадцать лет вместо пятнадцати или двадцати. Что мне делать с этой треклятой кошкой?

– Пусть остаётся с тобой, – ответил Давид. – Не стоит винить её, потому что она – не Бастет. И с этим ничего не поделаешь.

– Ты настоящий философ, Давид. Почему бы тебе не указать на то, что мне стоит посочувствовать кому-нибудь другому, страдающему от безответной любви? – И добавил, смягчив голос: – Спасибо, брат мой. Это помогло мне говорить о ней.

– Когда захочешь, – кивнул Давид. – Даже если я не понимаю.

Они обнялись по-арабски, и Рамзес похлопал своего друга по спине, как принято у англичан.

– Возможно, когда-нибудь ты поймёшь.

– Не дай Бог, – искренне выпалил Давид.

К субботе мы были готовы возобновить работу, но не в гробнице «Двадцать-А». Нанеся на карту её положение и размеры, Эмерсон приказал засыпать вход. Он вернулся к своему первоначальному плану, и мы начали день с номера 44. Нижняя конечность ещё не полностью мне повиновалась, поэтому муж тактично приноровился к моему темпу и позволил детям уйти вперёд. Рамзес устроил Сехмет на плече, придерживая её за заднюю часть, чтобы та не соскользнула, и на кошачьей морде я увидела застывшую блаженную ухмылку.

– Я рад, что он, наконец, перестал отталкивать бедняжку, – заметила я. – Она буквально чахла от тоски.

– Ты безнадёжно сентиментальна, Пибоди, – фыркнул Эмерсон. – Этой кошке наплевать, кто её держит – лишь бы нашёлся хоть кто-то.

– Может, Рамзес ей и не нужен, но ему она нужна, – возразила я. – А теперь бедный Анубис может вернуться. Знаешь, он ревновал.

– Ко мне? Ерунда. – Но всё равно он выглядел довольным. Сегодня утром Анубис принёс ему крысу – эту любезность он проявил впервые за несколько недель.

– Так или иначе, мы постоянно сталкивались с кошками, – шутливым тоном объяснила я. – Миссис Джонс зовут Кэтрин, и она действительно напоминает симпатичную пёструю кошку. По-моему, Сайрус зовёт её Кэт, когда они… э-э… когда они наедине. Однажды он отвлёкся и произнёс это имя[250].

– Банальное и достаточно оскорбительное замечание, – усмехнулся Эмерсон. – Мужчины, презирающие женщин, говорят о них, как о кошках или котятах; я удивлён, что ты это одобряешь.

– Бывают сравнения и похуже, – ответила я. – Я когда-нибудь напоминала тебе...

– Никогда, моя дорогая. Возможно, тигра, но никогда не существовало чего-либо более безобидного, чем домашняя кошка.

Смех Нефрет донёсся до нас, и Эмерсон улыбнулся.

– Приятно видеть их такими любящими и дружелюбными. Ты должна гордиться ими не меньше меня.

– Теперь сентиментален ты, Эмерсон.

– Нет ничего плохого в лёгкой сентиментальности, – заявил Эмерсон, прижимая мою руку к своему боку. – Я один из самых счастливых людей, Пибоди, и мне не стыдно это говорить. Я не мог бы пожелать нашим детям большего, чем обрести такое же счастье, какое я обрёл с тобой.