Пропасть - Роберт Харрис

ее удержать, не то чтобы неприятной, но не вызывающей никаких чувств, и так и оставила, пока автомобиль не затормозил перед входом в больницу.

– Но ты ведь подумаешь об этом, правда? – спросил он. – Пообещай мне. Не говори «нет» сразу.

Она сжала его руку:

– Я подумаю. Спасибо тебе.

Ей нужно было какое-то время побыть в одиночестве, подумать, и в последние две недели она замкнулась в себе, пытаясь найти убежище в тяжелой, отупляющей работе больничной санитарки. Даже соглашалась на дополнительные дежурства. Трудно жалеть себя, когда вокруг раненые солдаты. Все это время она не общалась с Монтегю, не отвечала на его письма, а также по возможности избегала встреч и с премьер-министром, хотя от его посланий было никуда не спрятаться. Когда она отказалась от пятничной прогулки, в понедельник днем он прислал ей полное страданий письмо:

Не могу подобрать слова, чтобы передать, какой это был удар для меня – не увидеться с тобой в тот день. Я возлагал на него столько надежд, столько страстных ожиданий. Для меня этот солнечный день словно бы сменился беспросветной, унылой тьмой. Особенно грустно было потому, что я хотел откровенно и подробно поговорить с тобой о новом и странном развитии дел. Как ты могла заметить, газеты тори ополчились лично против меня. Судя по статьям в «Таймс» и «Морнинг пост»…

Вечером он написал опять. Письмо доставили, когда она возвращалась к себе после дежурства.

У меня состоялся необычный и крайне интересный разговор с Л. Джорджем. Он заявил, что всем мне обязан; что я поддерживал его и защищал, когда многие были настроены против него; что он скорее согласился бы 1) дробить камни, 2) копать картофель, 3) быть повешенным и четвертованным (эти метафоры он использовал на разных этапах своей сбивчивой, но эмоциональной речи), чем сделать или сказать что-нибудь враждебное мне или даже просто затаить предательскую мысль. Он также добавил, что все наши коллеги испытывают ко мне те же чувства. Его глаза увлажнились от слез, и я убежден, что при всей его кельтской импульсивности и горячности он говорил совершенно искренне. Разумеется, я заверил его, что никогда, ни на мгновение не сомневался в нем, и это чистая правда, а он сердечно пожал мне руку и внезапно вышел из зала. Тебя это не заинтересовало, милая?

Заинтересовало? Не то слово. Это ее встревожило. Если он и в самом деле считал энергичного, обаятельного, циничного, маниакально амбициозного канцлера Казначейства «совершенно искренним», то явно оторвался от реальности. Несмотря на усталость и решение сохранять дистанцию, она не могла не ответить ему, тем более если это она, как считал Эдвин, виновна в том, что он потерял хватку. Венеция написала ответ тотчас же.

Лондонская больница

10 вечера, понедельник, 29 марта

Дорогой Премьер, мне очень жаль, что в тот день ничего не вышло, особ. если ты больше обычного нуждался в любви и заботе.

Вот что я думаю.

Газеты тори, особ. Нортклиффа, – твои естественные враги, так что постарайся, насколько возможно, не обращать на них внимания.

В политике всегда случаются нелегкие времена, тем более когда идет война. Сейчас как раз такое время, и ты справишься.

У тебя твердое положение и внутри партии, и в стране. Твои коллеги преданы тебе. Ты знаешь, что Уинстон тебе абсолютно верен. (Насчет Ллойд Джорджа я не так уверена – он самый амбициозный человек в правительстве и хранит верность только себе самому; настоятельно советую тебе относиться к его слезливым заявлениям с определенной долей осторожности.) Помни, что единственный человек, способный сокрушить тебя, – это ты сам. Выбрось из головы все те мрачные мысли, что тревожили тебя в последнее время. Прекрати тосковать о том, чего не может быть. Помни, что я с тобой. На следующей неделе я заканчиваю стажировку в больнице. Теперь мы сможем видеться чаще.

С любовью.

Даунинг-стрит, 10

Вторник, 30 марта 1915 года

После твоего сегодняшнего письма я словно заново родился. Я всегда буду помнить о нем, потому что оно пришло в тот момент, когда я начал понемногу сомневаться в себе.

Не в первый раз и не в десятый ты заставила меня иначе взглянуть на происходящее, возродила мою угасшую решимость, вдохнула веру и жизнь.

Благодарю и преклоняюсь перед тобой, вся моя жизнь принадлежит тебе одной. Доброй ночи, ненаглядная моя. Навеки твой.

Следующая среда была последним днем ее стажировки в больнице. Утром матрона вызвала Венецию к себе.

Мисс Лакес сидела за столом, дряхлая, отекшая, измученная артритом. Между креслом и столом плел пряжу паук. Нити паутины сверкали на солнце. Венеции подумалось, что матрона, должно быть, не вставала с этого места последние четыре месяца.

– Ну что ж, должна вас поздравить. Палатная сестра в своих еженедельных отчетах отзывалась о вас в превосходной степени. – Матрона сверилась с лежавшими перед ней бумагами. – «Стажерка Беатрис Стэнли очень добра, трудолюбива, умна и прилежна в учебе». Так она писала в самом начале и с тех пор только хвалит еще больше. Пациенты о вас тоже хорошо отзываются. У вас есть все задатки хорошей медсестры, мисс Стэнли… или, скорее, сестра Стэнли, как вы можете отныне себя называть.

– Благодарю вас, матрона.

– С вами не всегда было легко, учитывая внимание одного высокопоставленного джентльмена.

Венеция пыталась возразить, но мисс Лакес взмахом пухлой руки оборвала ее протесты:

– Ничто не может остаться незамеченным в таком месте, как больница. Он парковал машину у входа, поджидая вас. Курьер доставлял сюда письма с Даунинг-стрит. Вам, несомненно, известно, что премьер-министр писал председателю нашего попечительского совета виконту Натсфорду, предлагая перевести вас в госпиталь в Миллбанке, а не отправлять за границу?

– Я сказала ему, что не хочу этого. Я намерена ехать во Францию.

– Правильно, сестра. Насколько я понимаю, он собирается посетить нас в следующий вторник. Полагаю, вы будете его сопровождать?

Венеция впервые слышала об этом, но сумела скрыть удивление:

– Думаю, да.

Матрона с трудом поднялась с кресла:

– Значит, мы еще не прощаемся. Вот ваше квалификационное свидетельство. Спасибо за усердную работу. Вы уходите от нас с наилучшими нашими пожеланиями.

Вечером, собирая свои вещи, Венеция вытащила из-под кровати чемодан и пересчитала письма, которые написал ей премьер-министр, пока она работала в больнице. Их оказалось сто сорок семь.

Часть шестая. Кризис

7 апреля – 17 мая 1915 года