Пропасть - Роберт Харрис

выдержать, и хотя он поклялся себе, что хладнокровно воспримет эту новость и постарается поддержать Венецию, но все равно, оглядываясь назад, боялся, что устроил сцену, требуя объяснить, как могла она покинуть его в такой критический момент войны, когда больше всего была нужна ему, перевязывать раны во Франции способна любая из сотен, тысяч других женщин, и разве могло это сравниться с тем уникальным вкладом, который она внесла бы, разделяя все тяготы с руководителем страны?

Она не пыталась спорить и выслушала все это не с каменным лицом, что он еще мог бы понять, а с печальной, сочувствующей, почти сожалеющей улыбкой, а когда они подъехали к больнице, поцеловала его в щеку и сказала, что надеется увидеться с ним в следующую пятницу.

– Значит, не раньше? – жалобно спросил он, пока она выходила из машины.

– Боюсь, нет.

Премьер-министр почувствовал себя настолько опустошенным, что тут же, как только машина тронулась в долгое путешествие к замку Уолмер в Кенте, куда он решил добираться не на поезде, принялся писать ей письмо почти неразборчивыми каракулями, подпрыгивая и раскачиваясь по Майл-Энд-роуд на заднем сиденье «нейпира»: «Милая, ты только что покинула меня, и я охвачен печалью…»

Как божественно прекрасно быть вместе с тобой, рядом с тобой, смотреть на тебя, слушать тебя, и, вспоминая этот наш благословенный час, я сожалею, что так много и эгоистично думал о мрачных перспективах. Ты же знаешь, милая, что я никогда не стал бы оспаривать то, что ты после долгих рассуждений посчитала лучшим и правильным для себя, если, конечно, это не будет означать, что ты полностью вычеркнешь меня из своей жизни. Этого я не смог бы пережить. Но ты ведь никогда так не сделаешь, правда? Больше я ничего не могу добавить. Напиши мне маленькое нежное письмо. А свое я отправлю из первого же встречного почтового отделения.

Он остановил «нейпир» в Мейдстоне, увидев здание почты на другой стороне дороги, добрался туда, петляя между машинами, купил марку и отдал письмо для отправки, а потом стоял на краю тротуара и смотрел, как с шумом проносятся мимо легковые автомобили и грузовики, поднимая ветер, едва не сбивающий с ног. Это произошло бы мгновенно: «Умереть, уснуть – / И только; и сказать, что сном кончаешь / Тоску и тысячу природных мук, / Наследье плоти…»[43] Премьер-министр представил свое изломанное тело, подброшенное в воздух, может быть, секунду-другую агонии, а после ничего. С полминуты он задумчиво простоял на обочине, пожилой джентльмен в сюртуке и цилиндре, на которого водители проезжающих автомобилей не обращали никакого внимания, а затем осторожно вернулся к своей машине.

Глава 27

Благослови тебя Бог, Венеция. Ты была для меня другом и ангелом, так почему бы не женой?

Она хранила письмо Монтегю в том же чемодане, что и письма премьер-министра. И нельзя сказать, что часто в него заглядывала или заглядывала вообще. В этом не было необходимости. Нужную фразу она помнила наизусть.

Почему бы не женой?

Иногда ответ казался ей совершенно очевидным и не заслуживающим размышления.

Потому что она его не любила. Что еще к этому нужно добавить?

Но все же она не отвергала окончательно такую возможность и старалась в феврале и марте видеться с ним чаще. Соглашалась, когда он предлагал подвезти ее до больницы или обратно до дома. Сходила с ним в «Савой». Посещала его званые обеды. Даже пригласила на уик-энд погостить в Олдерли, и там они, сидя в библиотеке, вместе читали «Статую и бюст» Браунинга.

Но ни разу за все это время она не заговорила с ним о его робком полупредложении, да и он тоже. Этот вопрос так и остался подвешенным в воздухе. Но когда она пыталась представить себя его женой и бросала украдкой взгляд на Монтегю, сидевшего рядом или напротив нее, то сразу понимала, что это попросту невозможно. И дело не в том, что как мужчина он не вызывал у нее никакого интереса. Скорее, она испытывала к нему безотчетное физическое… да, если говорить начистоту, то слово «отвращение» не было бы самым грубым из всех возможных. Нигде в этом несуразном, грузном теле под плотным старомодным костюмом не могла она разглядеть хотя бы искру сексуальности. Она вздрагивала от одной только мысли о том, что он – с этими зубами, с этими жесткими черными усами! – может поцеловать ее. А уж подумать о том, чтобы лечь с ним в постель, было просто невыносимо.

Однако…

Он нравился ей больше всех в ее окружении. Хотя Монтегю и прозвали Тетушкой за суетливость и нервозность, ему почти всегда удавалось рассказать что-нибудь увлекательное или же рассмешить Венецию. Он никогда не надоедал ей, чего больше нельзя было сказать о премьер-министре. Она уже боялась подойти после работы к своей почтовой ячейке, снова набитой письмами. А пятничные прогулки превратились для нее в испытание, которого она всячески старалась избежать. Последняя встреча, когда Венеция решилась рассказать ему о своих планах отправиться медсестрой во Францию, а потом полчаса выслушивала его жалобы, не только утомила, но и разозлила ее. Как он вообще мог подумать, что она пожертвует всей своей жизнью только ради того, чтобы прибегать к нему по первому зову?

Нужно было отыскать какой-то выход.

В непривычной растерянности после этой вздорной поездки она и решилась обратиться за духовным наставлением, приняв в воскресенье святое причастие всего третий раз в жизни. Церковь Венеция специально не выбирала, лишь бы та оказалась где-нибудь поблизости.

Церковь Святого Филиппа была построена всего двадцать лет назад: высокое викторианское здание, больше похожее на фабрику или склад, стоящее во внутреннем дворе больницы рядом с изолятором. Паркетный пол. Неф, заполненный инвалидными колясками и людьми на костылях. Венеция сидела в задних рядах вместе с другими санитарками, подпевала гимнам, прислушивалась к проповеди и пыталась сосредоточиться на молитве. Однако так и осталась равнодушной, хотя и шептала слова молитвы вместе с остальными. Гул органа и пение викария казались ей обычным шумом. Отец Венеции был атеистом, один дядя – мусульманином, а другой – епископом Римской католической церкви. Сама она явно придерживалась убеждений отца.

Венеция встала в очередь к причастию. А когда пришло время преклонить колени перед алтарем и получить облатку и вино, не почувствовала решительно ничего, и это само по себе стало для нее откровением. Какими бы ни были другие препятствия ее браку с Монтегю, религия в их число