Пропасть - Роберт Харрис

не входила. Венеция поняла, что могла бы обраться в иудаизм с такой же легкостью, как перейти дорогу. Скорее, ее бы позабавила возможность вызвать этим возмущение светского общества. Тем утром она вышла из англиканской церкви с высоко поднятой головой, одинокая и непокорная, вышла, чтобы больше никогда не возвращаться.

В следующий вторник Эдвин Монтегю снова сделал ей предложение.

К этому времени Венеции уже разрешили пару дней в неделю не оставаться на ночь в больнице, и Монтегю приехал на Мэнсфилд-стрит в начале третьего, прямо с заседания кабинета министров. В три часа она должна была вернуться на работу и попросила подвезти ее. Они встретились в холле. Родители все еще сидели за ланчем. Венеция сразу заметила, как он взволнован. Монтегю попросил разрешения поговорить с ней наедине, прежде чем они уедут. Она провела его в утреннюю гостиную и предложила сесть в кресло, а сама устроилась на диване.

– Не хочешь выпить чего-нибудь?

– Нет, спасибо.

Он то скрещивал ноги, то широко расставлял их и, казалось, был не в состоянии сидеть спокойно.

– С тобой все в порядке, Эдвин? В чем дело?

– Прости, что спрашиваю, но не присылал ли тебе вчера премьер-министр письма, довольно длинного, написанного утром во время заседания кабинета министров?

Она нахмурилась, озадаченно посмотрела на него и открыла сумочку. Письмо, доставленное в больницу накануне днем, опять было переполнено неумеренными излияниями чувств премьер-министра. В нем он цитировал «Комос» Мильтона, а дальше оно довольно неожиданно обрывалось.

Милая, я пишу это в разгар бурного и многословного спора о боеприпасах и пр. между Л. Дж., Уинстоном и А. Дж. Б.[44] и не могу больше отвлекаться. Вечером я напишу тебе настоящее письмо. Но это я должен был сказать, здесь и сейчас.

– Да, – ответила Венеция, пробежав взглядом письмо. – Он упоминает о том, что вы были на заседании. Он пишет отовсюду и в любое время дня. Что тут особенного?

– Я так и думал, что это было письмо тебе. Я сидел рядом с ним. Но дело в том, что и другие тоже заметили. Не Уинстон, который, как всегда, болтал без остановки, но Ллойд Джордж точно обратил внимание, и Бальфур тоже. Я видел, как они оба за ним наблюдали. И переглядывались между собой.

– О господи! Но они ведь не знали, что это письмо мне?

– Вероятно, нет. Понимаешь, ты же сама объясняла, что должна быть рядом и встречаться с ним так часто, чтобы помочь ему справиться с напряжением. Но внезапно я увидел это с другой стороны. Что, если все на самом деле наоборот, и мысли о тебе так его отвлекают, что он больше не в состоянии работать должным образом? Это не в первый раз, когда он писал тебе прямо на заседании.

Она потрясенно смотрела на него. Слова Монтегю настолько переворачивали ее представления о своей роли в жизни премьер-министра, все то, чем она всегда оправдывалась перед собой, что в первые мгновения Венеция не могла ничего ответить. И Эдвин еще не знал и половины известного ей – все эти дикие разговоры о бегстве и самоубийстве.

– Поверить не могу, что все так плохо, – тихо сказала она.

– Думаю, ты понимаешь, что так и есть, и, к несчастью, коллеги тоже начинают понимать. В обычных условиях это, возможно, не имело бы особого значения, но война идет не лучшим образом. Должно быть, ты знаешь из газет, что у нас не хватает снарядов, и в кабинете министров разыгралась грандиозная закулисная баталия между Китченером, который хочет взять под контроль военные заводы, и Ллойд Джорджем, который говорит, что это не его дело. Тем временем в Дарданеллах становится все хуже и хуже. Это большой секрет, но тебе я могу сказать, поскольку знаю, что премьер-министр все равно расскажет: сегодня утром Уинстон сообщил кабинету, что операция отложена еще на три недели, потому что армия не готова к высадке, а флот в подавленном состоянии. Видит Бог, все обернется страшным фиаско! – Он снова скрестил ноги и подался вперед, сжимая шляпу в руках, взволнованный, умоляющий. – На самом деле, Венеция, они уже начали интриговать, в особенности Ллойд Джордж. До меня со всех сторон доходят слухи, и я не уверен, что положение премьер-министра настолько надежно, как ему самому кажется. Прости за откровенность, но я решил, что ты должна это знать. Малейший скандал может привести к катастрофе и для тебя, и для него.

Ей нестерпимо хотелось поскорее закончить этот разговор.

– Нет-нет, ты правильно сделал, что все рассказал. Я тебе очень благодарна. Но мне уже пора. Обо всем этом нужно серьезно подумать. Меньше всего мне хотелось бы навредить его карьере. – Она встала. – Ты точно хочешь подвезти меня? Может быть, у тебя какие-то срочные дела?

– Конечно хочу. Я ловлю каждое мгновение, проведенное с тобой.

В машине они сели порознь. Стеклянная перегородка, отделяющая их от водителя, была задвинута, но Венеция заметила, как шофер время от времени бросает взгляд в зеркало заднего вида.

– Прости, что поставил тебя в такое незавидное положение, – тихо произнес Монтегю.

– Скорее уж я сама себя поставила, ты так не считаешь?

На несколько минут они замолчали.

– Но у тебя, конечно же, есть выход, – наконец сказал он.

– И какой же?

– Ты всегда можешь передумать и согласиться выйти за меня.

Венеция покачала головой. Она догадывалась, что к этому все идет.

– Очень любезно, что ты снова сделал мне предложение. Но подумай о том, что будет с ним, в его нынешнем состоянии.

– Любезность здесь ни при чем! Что касается Премьера, то я люблю его всей душой, ты же знаешь. Я всем ему обязан. Он фактически сделал меня членом своей семьи. Но сейчас его поведение непростительно, и в конечном итоге он себя погубит. Ты избавилась бы от этого невыносимого положения и спасла бы Премьера от него самого… а заодно и меня сделала бы счастливым. – Его рука неуклюжим крабом проползла по сиденью и коснулась ее руки. – Прости, все это не слишком романтично. Но, зная твой образ мыслей, я подумал, что это будет более практичным решением. Можно назвать много доводов в пользу того, чтобы мы были вместе.

– И только один против.

– Какой?

Она повернулась к нему:

– Любовь, Эдвин. Ты очень мне нравишься, больше, чем кто-либо другой. Просто мне кажется, что я не люблю тебя так, как жена должна любить мужа, и вряд ли когда-нибудь полюблю.

Но она не убрала свою руку из его ладони, холодной, вялой, даже не пытавшейся