Валериан Скворцов - Укради у мертвого смерть

Летели на винтовом транспортнике С-130 с открытой для прохлады дверью. В проеме тянулись белесое от жары небо, растрескавшиеся, словно кожа старого слона, поля. Земля родины... Иногда поднимались снизу медленные дымы. Жгли солому невызревшего в засуху риса, и костры напо­минали сигналы бедствия, которые солдаты роты «желтых тигров» подавали в горах своим вертолетам. В дверях на затащенном в самолет мягком кресле сидел сержант-бортмеханик. Шелковая обивка подлокотников лоснилась от шырканья пулеметом, установленным на турели и вывешен­ном хоботом вниз. На полу в каске-шлемофоне сержанта желтели тронутые сыпью бананы. Кожура, выброшенная в дверь, какой-то момент висела у дула, потом стремительно исчезала.

На базу Саритсана Палавек прибыл пьяным. Напились в самолете вопреки правилам. Но экипаж знал, что эти солда­ты свое отвоевали. Лейтенант-артиллерист, при котором формально состояли демобилизованные, тоже отхлебнул из бутылки настоящей «Белой лошади» за собственный отпуск. Хохотали на любое словечко и пили, пили, поскольку оста­лись живыми, а жизнь, как сказал лейтенант да еще с день­жатами важнее победы.

Палавек считал, что войну-то уж видел во всех обличьях. На базе же она открылась совсем неизвестной стороной, показалась огромной и неподвластной командирам. Удив­ляло, что убийство может достигнуть неохватных воображе­нием масштабов. Километрами тянулись за окном автобуса заграждения из колючей проволоки, бетонных вышек с бро­невыми плитами, грудами зеленых кулей с грунтом, зоны прожекторов, стоянок патрульных «джипов», начиненных электроникой будок, вокруг которых слонялись солдаты с овчарками, вывалившими от жары языками. С ревом уходи­ли самолеты, и казалось, что они вот-вот запутаются в рас­тяжках высоченных антенн. Машина войны, запущенная здесь, в сравнении с тем, что приходилось совершать «жел­тым тиграм», предстала необъятной.

В административном секторе «тигры» изумились роско­ши, которую развели за минувший год. Когда уезжали отсю­да, не было и в помине бассейна в форме сердца, обрамлен­ного стрижеными кустами и лужайками. В центре фонтана обнаженная гипсовая женщина позировала отпускникам. Кто-то громко свистнул ей.

Вечером, переодевшись в гражданскую рубашку, Палавек подался в бар. Наметанным глазом служаки определил, куда идти. Под вывеску «Ко мне, ребята!» тянулись белые. В «Тропикане» сидели негры. В «Красной розе» веселились впере­межку.

Заведение обновилось. Деревянный насест, тянувшийся год назад вдоль стойки, заменили табуретки на алюминие­вых подставках. Появился телевизор. Разговоры в «Розе», однако, как и год назад, переливались из пустого в порожнее.

Очкастый губастый негр с пробритым в проволочных кудряшках пробором рассуждал:

—   Уловители шумов, детекторы запахов, детекторы мо­чи... Тайские ребята растаскали это добро по горам, а Чарли, как муравьи, все равно выползают перед вышкой без предва­рительного звонка...

«Чарли» назывались красные.

Коротышка в промокших от пота брюках, с нашивками радиста, убеждал:

—   По мне, какая разница, есть кто внизу или нет? Сбро­сил подарки — и извольте получить счетец за доставку. Пусть инктуалы...

Он так и произносил — «инктуалы».

—... из всяких университетов разбираются с остальным...

Бензоколонка, не слишком разборчивая девчонка — и при­вет!

У таиландцев:

—  Триста тысяч человек только в Бангкоке живут за счет обслуживания пятидесяти тысяч американцев. Да и ты тя­нешь пивцо на какие монетки? Все нормально. Чем дольше красные воюют, тем лучше всем. У нас-то тихо, и работа...

— А я прочитал, что фельдмаршал Танарит прикопил сто сорок миллионов долларов. И после смерти сто его налож­ниц перегрызлись из-за наследства! Размах и жизнь... Вер­нусь в Чиенгмай годика через полтора, подкоплю, попробую баллотироваться. Политика — это, скажу вам, крупное дело.

—  Эй, бросайте трепотней заниматься! Еще «желтые тиг­ры»! Ваше дело — не рассуждать...

Не хотелось понимать ни английского, ни своего языка. Приткнуться в харчевне, обжечься лапшой, услышать разго­воры про урожай, праздник в пагоде, о ломоте в костях и ценах на рынке... Кто эти люди в «Розе»? Одни покупают, другие продают. У тех деньги, у этих что продать — жизнь... свою ли, чужую...

После кружки пива дневное похмелье выпарилось. Он вдруг подумал, подумал ясно и спокойно, возможно, потому, что все осталось позади навсегда: год ты был скотиной, кото­рую кормили за риск, кормили и платили за то, чтобы в случае нужды быть вправе заставить тебя околеть. Дух, ок­репший на холме Фуси, торжествуй!

У спального корпуса американцев, допив из прихвачен­ной банки «Хайникена», он подбросил ее и, наподдав носком ботинка, зашвырнул на крышу. Жестянка поскакала по ска­ту.

—    Добрых снов, холуй, — сказал Палавек по-английски часовому-лаоссцу. Тот отвернулся.

В Бангкоке брат, по внешним признакам, процветал. Тунг оказался хорошо одетым. Администрация разрешила но­сить казенные полуботинки во внеслужебное время. Имел Тунг и собственное жилье — закуток, огороженный ящика­ми из-под вина и виски на задворках бара, обслуживающего плавательный бассейн «Петбури-отеля».

Встретились в холле гостиницы.

—   Отвоевался?

Тунг сбегал за чемоданом на второй этаж и уже потом повесил на шею Палавеку гирлянду бело-лиловых хризан­тем.

—  С возвращением. Держи ключ от каморки, замок вися­чий, отдыхай. До вечера...

Брат заявился к полуночи. Аккуратно развесил рубашку, галстук-бабочку с резинкой и брюки на алюминиевом рас­кладном стуле, помылся из железной кадки под краном у сарая с тарой и завалился, крякнув от удовольствия, на пляж­ную раскладушку, уперев ноги в картонную стенку. В том месте, где оказались пятки, темнели давнишние пятна.

—   За день наскачешься, — сказал Тунг, перехватив взгляд Палавека. — Что собираешься делать?

—     Собираюсь в университет. Деньги привез. Двадцать с лишним тысяч...

—   Пару лет, экономя, протянешь.

—   Шутишь?

Тунг уселся на раскладушке, свесив ногу. Вены на икре казались набухшими и темными.

—       Тебе известно, сколько теперь стоит рис? Одежда? Книги? После твоего отъезда подорожало в полтора раза... Раздолье... Профсоюзы запрещены... Куда пойдешь жало­ваться? К депутату? Твой бывший начальник и командир маршал Таном Киттикачон власть прибрал крепко. В уни­верситет направляет курсантов военных училищ... Ну а про войну, где тебя носило, объяснять излишне. Много расста­рались искалечить народу для янки?

—    Мне-то что? Я отвоевал — заплатили. Это мои деньги. Я рисковал ради них. И собираюсь истратить так, как мне заблагорассудится, на учебу! А ты... ты говоришь, как крас­ный!

—   Ладно, — без обиды ответил Тунг. — Я придержал один отгул без сохранения содержания. Пойдешь со мной в уни­верситет?

—   В университет?

—     Ну да. Я на заочном. Октябрь только начинается. Мо­жет, еще успеешь и тебя зачислят.

—   Так вот, сразу? Разве возможно?

Тунг взял из пачки Палавека сигарету, неторопливо рас­курил и снова залег. Дымок вытягивало в щель на потолке. Где-то рядом грохотал кондиционер.

—      Может, только сейчас и возможно, — сказал брат. — Университет взбаламучен. Профессора собираются басто­вать. По крайней мере, так говорят. Образован совет учащих­ся, который настроен если не решительно, то... как бы ска­зать... драчливо. Правда, он — как американский слоеный пирог. Разный там народ. Одни говорят — нужно поднимать и рабочих, другие — только просить, не выходить за универ­ситетские ворота. Такие, как я, полунищие, почти не замет­ны. Некоторые вообще шумят о демократии по наущению папаш. Тем важно проложить своим деньжатам путь к вла­сти. Хотелось бы слегка оттереть генералов... Иногда страш­новато. Кто вступится за меня, если все оборвется и кончится неудачей?

Будто захлебнувшись, кондиционер остановился. Теперь явственно слышалось шуршание ящерок, охотившихся по стенам за москитами.

Смутные предчувствия и разраставшаяся неуверен­ность... Был готов к лишениям, воздержанию из экономии, даже к недоеданию. А теперь колебалась и вообще надежда осуществить заветную мечту. Неприветливо оказалось дома.