Валериан Скворцов - Укради у мертвого смерть

Грузовик, две «тойоты» и кремовый «форд» удалось поста­вить поперек улицы с обеих сторон канала и поджечь. Чадило дизельное топливо. Из опаски, что огонь перекинется на броню, танк остановился. И в это время над зданием поли­цейского управления в восточной стороне занялось черно- багровое пламя. Танк и бронетранспортеры задним ходом, круша тумбы и киоски, заваливая столбы, начали отход в ту сторону.

Бензобак грузовика, наконец, разнесло, и вокруг распуха­ла черная дымовая завеса, поскольку занялись несколько домов. Палавек отшвырнул мегафон. Нырнул в дым и в то время, как все ринулись, толкаясь и обгоняя друг друга, через площадь к реке за университетом и национальным музеем, рывком взял в сторону. Он-то знал: лучшей мишени, чем медленно плывущие люди, не бывает.

Ему удалось выйти в дыму точно к железной дороге. За ее полотном он уже оказался на Петбури-роуд.

—      Таиландцы! — заорал репродуктор полицейской ма­шины, проезжавшей по переулку, на котором не оставалось ни души. — Таном Киттикачон, бывший премьер-министр, и его заместитель Прапат Чарусатьен отстранены королем. Порядок временно будет обеспечиваться Национальным студенческим комитетом. Формируется новое гражданское правительство во главе с ректором Таммасатского универси­тета...

В машине сидели штатские, только водитель был в сала­товой полицейской гимнастерке.

Брат валялся на пляжном топчане с перевязанными гряз­ными бинтами ладонями.

—   Ну вот, — сказал Палавек, — твоя революция победила. Посмотрим, как она расплатится с тобой за подвиги.

Машины с громкоговорителями теперь таскались мимо «Петбури-отеля».

Спустя неделю Палавек получил место коридорного на побегушках, освободившееся после ухода Тунга. У брата на­чалось заражение крови. Из больницы самого грязного бангкокского квартала Клонг Той приходили записки с прось­бой зайти в студенческий комитет за вспомоществованием. Палавек выбрался однажды. В университете шли занятия. От перерыва к перерыву между лекциями он слонялся от одного деятеля комитета к другому. Тунга либо не знали, либо не хотели В( помнить. У туалета третьего этажа за рукав майки с набивной надписью «Петбури-отель» — «гостиница для гордых», в которой красовался Палавек, кто-то дернул.

—     Слушай-ка, это ты отобрал у меня мегафон на Рачж-дамнен-Клонг-роуд?

Вместо клетчатой тенниски — клубный блейзер, под ко­торым алел французский галстук. Оттопыренные мясистые уши, короткая под американского «джи-ай» стрижка, жирно сморщенный лоб, влажный рот и ноздри, вывернутые дву­стволкой. Отсутствовали противосолнечные очки.

—   Да вроде я.

—   Ты молодец. Ловкий. Какой факультет?

—   Никакой. Хлопочу за брата, Танга. Он заочник. Теперь в госпитале и надеется на вспомоществование от студенче­ского комитета.

—     Э, комитет... Он не всесилен. Меня избрали вице-президентом этого скопища говорунов. Импотенты. Да и вооб­ще... Здоровые силы, прежде всего здоровая молодежь обяза­на осаживать не в меру разошедшихся, остужать страсти. У нового правительства достаточно забот с забастовками. По­лезли к власти так называемые рабочие представители... В какой больнице брат?

—- Клонг Той.

—   Клонг Той? Хо-хо-хо...

Закурил, не предлагая Палавеку. Одновременно надкусил шоколадную жвачку из разорванной пачки.

Палавек двинулся к выходу.

—     Эй, послушай! — крикнул в спину вице-президент. — Ты можешь сказать брату, что участникам выступления да­рована амнистия... Тебе, стало быть, тоже!

В отделении Тайского военного банка на Рачждамнен-роуд Палавек предъявил заветный чек, хранившийся в медаль­оне на цепочке от выброшенного личного знака. Уколы и переливания в больнице, даже заштатной, в трущобах Клонг Той, обходились недешево.

Веселье в городе, получившем «долгожданное демократи­ческое правительство», набирало высоту. Как бывшего «жел­того тигра», знавшего английский, Палавека переманили вышибалой в бар «Сверхзвезды» в переулке Патпонг, «самом брызжущем весельем, очарованием и гостеприимством квартале Бангкоке», как писала из недели в неделю в издании «Куда пойти?» журналистка, ставшая его подружкой. Она перетащила Палавека на должность швейцара в «Королеву Миссисипи». А потом, вложив кое-что в предприятие с за­прещенным собачьим мясом, за которым гонялись эмиг­ранты из Вьетнама, и сам купил место официанта в «Розовой пантере».

—       Есть люди, которые выпустят городам их вонючие кишки. Если не у нас, то поблизости, — злословил швейцар из бара «Сахарная хибарка», где в основном по ночам соби­рались «фаранги», то есть белые, слушать джаз. Со швейца­ром Палавек иногда вместе — оба серые и потускневшие от усталости, как и улицы в этот промежуток между мраком и днем, — тащился с работы на рассвете. Сестра швейцара числилась «живым мылом» в массажной «Ля Шери», зараба­тывала крупно и называла братца красным. Планировала, поднакопив, податься подальше от столицы куда-нибудь на Юго-Запад, где бы никто не попрекал прошлым, прикупить земли и выйти замуж за работящего парня. Швейцар тоже бы хотел, но едва сводил концы с концами. Поэтому и нена­видел город, что лишился земли. Правда, случилось это из- за его пьянства и тяги к игре.

Палавек ненавидел Бангкок иначе. Провожая клиентов с фонариком через затемненный зал к столику, ловил себя на мысли, что если кого и считать красным, так его...

Теперь на сампане «Морской цыган» он возвращался в Бангкок.

3

Солнце тронуло море. Гребни волн окрасились оранже­вым. Световая дорожка, по которой уходил от заката «Мор­ской цыган», сужалась на глазах. А когда фиолетовые облака додавили светило к горизонту, дорожка расплылась золоти­стым эллипсом.

—   Ночь будет беззвездной, — сказал Нюан Палавеку.

— Да...

—   Благоприятно для высадки.

—   Да...

Старик тронул свой амулет — клык тигра с фигуркой Будды.

Палавек припомнил очертания прибрежных островов, которые не раз зеленой сыпью мерцали на экране перед ним, когда резиновая рамка локатора сжимала щеки. Его вторая родина — пятна белого песка, заскорузлых коралловых ри­фов, мангровых зарослей и согбенных под ветрами с океана пальм с растрепанными челками, прокаленные солнцем, умытые туманами, исхлестанные бурями, овеянные леген­дами клочки суши. Никогда не был он и, наверное, никогда не будет так счастлив, как среди них в эти последние три с половиной года погонь и отрывов, коварства и благородства, риска и высокой справедливости, лучшего в жизни времени, оборвавшегося в ловушке, расставленной Майклом Цзо.

...Сестра швейцара из «Сахарной хибарки» написала ле­том 1978 года из местечка Борай близ юго-восточной грани­цы, где открыли «Шахтерский клуб»: не томись в Бангкоке, выезжай, дел много, людей, достойных доверия, и стартово­го капитала мало, будешь если не мужем, то компаньоном. Ее брат прокомментировал едва нацарапанное посланьице в том смысле, что вот-де землей не обзаведешься и за деньги, которая увезла сестрица. Хрупкая птичка, предававшаяся мечтам о замужестве и детях, судя по названию открытого ею заведения, втерлась в спекуляции с камнями. Борай счи­тался центром сапфировой и рубиновой торговли. Камень, приобретенный там в 1977 году за тридцать шесть тысяч долларов у дикого старателя, в Бангкоке оценили в пятьсот двадцать тысяч. И это было сущей правдой. И потому двад­цать тысяч оборванцев возились в красно-серой грязи забо­лоченной долины, окружавшей городок, в надежде на повто­рение.

Один из двадцати тысяч, огромный кхмер с лотосом, вытатуированным под пупком, почти над самым пахом, без трех пальцев на правой руке — с похмелья не успел отдернуть из-под лезвий дробильной машины вместе с рубином, — занял уже в «Шахтерском клубе» место, обещанное Палавеку, когда он приехал на автобусе.

Борай составляли пять или шесть сотен хибар, сколочен­ных из досок и крытых шифером, а то и рисовой соломой или пальмовыми листьями. Улицы петляли там, где когда- то пробивались проселки через заросшие кустарником хол­мы. Над убогим поселением поднимался лес телевизионных антенн. На краю этой мешанины и кособочился сарай, назы­вавшийся «Шахтерским клубом»: старый биллиард с беле­сым от ветхости сукном, подвешенные кии, купюры на мок­рой стойке, груда цветастых склянок с отравой, настоенной на спирте, десять или пятнадцать пар глаз, ощупавших но­венького от замшевых «ковбойских» сапожек до гонконгской сорочки, едва за Палавеком сошлись на пружинах дверные створки.