Валериан Скворцов - Укради у мертвого смерть

—   Ходил в море.

—   Далеко?

—   Каботаж. В основном Малаккский пролив.

—   Я волновался... Там, где ты находился, говорят, проис­ходили ужасы.

—   Так сложилось...

Тунг нежил в достатке. Цементный пол застилали цинов­ки. В углу балкона стоял солдатский примус. Одежда висела в подобии шкафа из деревянных перекладин и пластиковой пленки. У порога резиновые сандалии. Туфельв доме не водилось. В квадратный, обитый фанерой ящик, с какими ходят мороженщики, засыпали лед, который покупалив со­седней супной. Жена брата вытащила из этого «термоса» два пакетика с черным кофе, пермешанным с кристалликами льда. Палавек отказался, понимая, что его не ждали и второй пакетик предназначался для невестки. Что-то удерживало от того, чтобы предложить им деньги из тех, которые лежаливпакете, перевязанном бамбуковым лыком, с меткой фирмы Лю Элвина.

—   Надолгов Бангкок? Какие планы?

Брат был моложе Палавека на четыре года, но в пышной шевелюре поблескивала седина.

—      На день-два, пока не ясно. Завтра сделаю кое-какие визиты и, вероятнее всего, снова уйду в море... Возможно, будет неплохо оплачиваемый рейс. Возможно, ты согла­сишься, если я пришлю деньги... Отдашь, когда эта вакансия в «Меркантайл бэнк» откроется.

—    Напиши сначала, хорошо? Виправан постелит тебе на балконе... Хорошо?

Из радио с хрипами, вызываемыми, наверное, помехами от посверкивающих над городом зарниц, понеслось:

Жалко тех, кто всю жизнь копит деньги.

Я-то люблю, я-то люблю тратить все на то,

Что по сердцу сейчас.

Так много дурней, жаждущих вечной любви.

Я-то люблю, я-то люблю всегда, как приспичит...

Не копи время! И тогда все — бесплатно!

Ое-е-е-е...

Тунг повертел ручку настройки. Двухдиапазонный при­емник едва принял вторую станцию с городской рекламой. Расхваливали растворимый кофе в гранулах, потом стираль­ный порошок «Два лебедя» и грамзаписи фирмы «Счастли­вые звуки». Ничего из этого семья пока покупать не собира­лась.

Разговора не получалось. Догадывался брат о делах Пала­века?

Сославшись на необходимость повидаться со старым приятелем на ночном рынке Пратунам, Палавек ушел, ска­зав, что вернется часа через два. Он не решился на глазах Виправан перекладывать «беретта-билити» в атташе-кейс, оставил за поясом под рубашкой. Взял пачку банкнот из пакета.

На Рачждамри-роуд ощутил забытое удовольствие нето­ропливой бесцельной прогулки. Зарницы, становясь реже — дождь так и не пришел, — еще вспыхивали. Закончился сеанс в кино «Парамаунт», и потоки людей обтекали Палавека в направлении автобусной остановки. У гостиницы «Ферст» он действительно завернул на ночной Пратунам, заставленный лотками, передвижными прилавками с грудами съестного, табуретками и столиками временных закусочных, окутан­ных ароматами и парами пищи. Вошел в писчебумажный магазинчик, который оборотистый хозяин на ночь сдавал под ресторан.

Заведение пользовалось известностью. Свободных сто­ликов не оставалось. Палавек извинился перед девушкой в шелковом вечернем платье, которая смешивала палочками и фарфоровой ложкой специи в супе. Сел напротив. Повар кивнул от плиты и крикнул:

—   Вам, господин?

—    Суп, — сказал Палавек, опершись спиной на стеллаж с блокнотами, прикрытыми временно хламидой. — Вот такой же...

Девушка, склонившись над чашкой, улыбнулась глазами. Сухие пальцы продолжались выпуклыми жилками, идущи­ми к тонким запястьям. Густые волосы скользили с плеч и шеи, распадаясь на два крыла. Нос покрывала полоска свет­лого крема — обычное ухищрение, чтобы сделать его по­длиннее. Широко поставленные глаза с уголками, притяну­тыми к вискам, оставляли странное впечатление. Если он смотрел на них, его взгляд как бы проскальзывал, не задер­живаясь, мимо. Шелк как-то необычно топорщился вокруг шеи.

«Наверное, актриса из китайского балаганчика», — поду­мал он. Меланхолически шнурует в уголке сцены поставлен­ную на пуфик красную туфельку — высший символ сексу­альной привлекательности для онемевших с открытыми ртами хуацяо. Не поет, не говорит, не кувыркается через голову, только шнурует и вздыхает, поглядывая в вообража­емую даль, в которой скроется возлюбленный манадарин восьмого разряда...

—   Извините, госпожа. Меня зовут Палавек. Я — моряк, в городах бываю редко. Могу ли я спросить — вы артистка?

Ответила просто:

—   Нет. Почему вы решили?

Улыбаясь, она кривила губы.

—    Ваше платье необычно для Пратунама... Вы извините мои слова?

—   Что вы! Это — признание. Я работаю модельером...

—   Вы шьете платья?

—   Изобретаю платья.

—   Изобретаете — что?

—  Модели. Модели платьев. Наступит же время отказать­ся от экстравагантности и вульгарности, которые присущи западным фасонам в наших условиях...

«Не покажись назойливым, потихоньку», — сказал он се­бе. Что сказать вслух, еще не знал. Она поняла: он хочет слушать. Улыбнулась, покривив губы. Ей шло.

—  Понимаете, платье не может считаться красивым само по себе, если женщина не выглядит в нем единственной.

—   Я, кажется, догадываюсь... Как ваше?

Она опять поняла его: это не комплимент. И то, что она поняла, разволновало больше.

—    Ну да... Ателье, которое я задумала открыть, будет ра­ботать, как лаборатория. Торжество наступит, когда мода перестанет служить униформой для женщин, станет нечто таким, что придаст каждой значение и индивидуальность. Понимаете?

—   Вы хотите заставить мечтать?

У нее обрадовались глаза.

—   Да... Но не заставить, а призвать...

Он засмеялся. Впервые за много дней.

—   Вам нужен первоначальный капитал.

—   Ох, кажется, нашелся один человек, готовый рискнуть. Начинаю путь в неизвестность...

Повар принес ему чашку с лапшой.

—  Не опасайтесь неизведанного пути. Это всегда интерес­но. Мы, моряки...

—    О, это заметно по вашим старомодным любезностям! Моряки — народ непредсказуемый... Я читала в одной книж­ке... В океане вам приходит в голову слишком много отвле­ченных мыслей, и поэтому на берегу, столкнувшись с дейст­вительностью, моряки устраивают сумятицы.

—   Сумятицы?

—     Да... Нечто вроде переворотов. Мой бедный брат так говорил... Ой, кажется, вам делает знаки вон та женщина!

С растрепанным шиньоном, в домашней саронге Виправан делала ему какие-то знаки в нескольких шагах от двери магазинчика. Палавек извинился перед соседкой по столику и подошел к невестке.

—   На вас лица нет...

—   Я прибежала разыскать вас, сказать, чтобы вы не позо­рили нашу семью! Слава Будде, я разглядела вас здесь... Минут через пятнадцать после вашего ухода налетела поли­ция. Все перевернули. Напугали... Некто Лю Элвин, как ска­зали агенты, заявил, что вы — гангстер, обобрали его в соб­ственной лавке. Элвин даже назвал марку вашего пистолета... номера банкнот... Все подтвердилось. Нашли сверток с день­гами. Номера банкнот указаны в бухгалтерской книге этого Элвина... Как вы докатились до такой жизни? Лучше вам явиться с повинной... Они так сказали. Прощайте!

Накатила слабость. Он безучастно смотрел перед собой. Кто-то тронул его за плечо.

—    Да, — сказал Палавек, — да... Я только вышел на мину­ту. Сейчас расплачусь...

—     Монет не хватит, — сказал глумливый голосок из-за спины.

Выхватывая парабеллум, Палавек обернулся. Абдуллах!

Малаец присел, расставив руки, готовый схватиться за крис.

—   Вот тебе и спасибо, — сказал он

—   Что нужно?

—   Я ходил к дому твоего брата, Красный, чтобы убедиться и доложить хозяину Цзо, как ты будешь убит, отстреливаясь от полиции... Будь ты у брата,  ты ведь не знал бы, что тебя обвиняют в грабеже ювелирной лавки. Ты бы подумал, что к тебе привел след от трупиков Пратит Тука и его хахалицы, и бился бы до последнего. Ведь при сдаче тебя все равно ждал бы фанерный ящик, по твоему мнению, и отделение солдат. А после твоей гибели — все шито-крыто. Ни Пратит Тука, ни тебя. Ревность... И падение этих... ну, нравов. Ловко? Я при­строился на хвосте этой истеричной госпожи, когда она по­луголой бросилась из дома после ухода полиции. Не трудно было догадаться, что бежит она к тебе, Красный...