Карусель - Семен Теодорович Альтов

— А я, пожалуй, оставлю автомобиль здесь и обратно поеду на такси, — заявил он, — в общем, принесите-ка мне коктейль…

Какой вкус у виски без содовой, Пилюгин не знал. Но содовую без виски он, оказывается, с детства пил на улицах родного Нижнего Тагила за одну копейку, а чаще — за удар по автомату кулаком. Однажды с женой Любашей они стучали по автомату так, что вылетели даже лед и соломинка.

Содовую цедили молча. Сжатый до абсолютной неподвижности Мамаладзе не моргая глядел на Толетбаева, как будто раздеваться должен был хлопкороб. Старенький Толетбаев в ожидании стриптиза то и дело вскидывал упадавшую вниз голову и ловил свою тюбетейку. Бельдыев выуживал из бокала и посасывал ледяные кубики, выплевывая их обратно и, как доктор, приникая к соломинке ухом, слушал звуки в бокале. Воронежец не отрываясь глядел в бокал харьковчанина.

Пошел уже второй час ночи, и Пилюгин чувствовал жуткую усталость. Такого напряжения не было даже в прошлом году во время рекордной плавки, когда двое суток без сна к отдыха он провел у мартена. Все эти итальянские дни он чувствовал себя человеком, которому за свои восемьсот пятьдесят рублей доверили беречь какую-то страшную тайну. И еще эти чертовы лиры, лиры, лиры… Куда лучше, спокойнее было с рублем, что каждое утро, кроме субботы и воскресенья, выдавала жена Любаша. Сейчас у Пилюгина оставалось единственное желание: как-то пережить этот стриптиз, перемочь завтрашний день, а послезавтра живым или мертвым сесть в поезд, который повезет их домой.

Он уж, было, подумал, что пронесет, что ввиду позднего часа или болезни этой стриптизерки чуждое явление отменили. Но вдруг где-то сзади зажегся свет, сбоку захлопали, и музыка стала громче.

Мамаладзе напрягся, ноздри его вздулись, на шее выступили вены.

— Блондинка, — сказал он, — я спинным мозгом чувствую — блондинка!

— Тощенькая, да к тому же в возрасте. Не на что смотреть, — объяснил старший и достал из кармана полевой бинокль.

Харьковчанин тем временем отсосал из бокала очередную порцию и так проворно и лихо, что никто опять не успел опомниться, повернулся со стулом на сто восемьдесят градусов.

— Так, мужики, сейчас будет платье снимать, — обрадовал он.

— Ну и пусть снимает, — тихонько сказал воронежец. Он манипулировал соломинкой и в конце концов как бы невзначай сунул ее в бокал харьковчанина. После этого, так же как бы невзначай, припал к соломинке ртом. Золотистый коктейль стал быстро убывать.

— Осталась в неглиже, — продолжал комментировать харьковчанин.

Слову «неглиже» почему-то жутко обрадовался Бельдыев. Он вдруг захлопал в ладоши, громко засмеялся, но старший тут же засунул оленеводу в рот горсть ледяных кубиков из его же бокала.

— Ну, а сейчас… — торжественно оповестил харьковчанин.

— Слушай, дорогой, — взмолился Мамаладзе, — я тебя не как садиста, я тебя как человека прошу, не мучай… Хочешь, летом ко мне в Батуми приезжай, я тебе койку бесплатно — ну, за два рубля в сутки сдам… только помолчи, дорогой…

Пилюгин смотрел на сладко спящего Толетбаева. Нарастающий за спиной стриптиз и удушье от накрепко затянутого галстука рождали в утомленном мозгу страшные картины. Сомкнув веки, он сразу увидел вокзал в Нижнем Тагиле, бескрайнюю толпу родственников, соседей, горожан. Они запрудили платформу, железнодорожные пути, привокзальную площадь. Он представил, как тесть и свояк извлекают его через окно вагона и по-быстрому тащат на руках в сторону родимого дома. «Пока-аж, чего приве-ез?!!» — стонет людское море. «А ну поберегисссь!!» — рокочет теща, пробивая путь. У дома его кладут на скамеечку: «Отдохни с дороги, Колюня…» И он одиноко лежит на скамеечке у родимого дома, ему тихо воркуют голуби мира, а в доме под итальянскую мелодию, что разучил на баяне свояк, Любаша, теща, сестра, детишки, племянники, соседи и другие одаренные синхронно скидывают свои и примеряют заграничные вещи. «Я ж говорила! Я ж говорила! — плачет навзрыд Любаша. — Его в наш лабаз нельзя посылать, не то что в Италию!» «Эй, турист, ты на кого брал?!» — орет теща. «Я ж как лучше хотел, как лучше…» — тихо лопочет Пилюгин, но его уже подхватывают на руки и ногами вперед по-быстрому несут на вокзал, суют в окно и закидывают следом его чемоданы. «Меняй размеры, турист!» — хором кричат люди, упираясь в поезд и неумолимо толкая его в сторону Италии…

Чтобы отогнать этот кошмар, Пилюгин сморгнул, достал из кармана бумажку, где крупными печатными буквами были написаны заветные размеры и роста. И тут он увидел, что совсем рядом с их столиком улыбается, изгибается и зовет руками обнаженная женщина.

Итальяночка в самом деле была не ахти. По всем основным показателям примерно так в четверть его жены Любаши. Потайные ее места прикрывали два кусочка голубой материи.

Пилюгин с облегчением отметил, что никаких постыдных желаний, да и вообще желаний, у него не возникло. В общем, как эта дамочка ни старалась, как ни обольщала, в этот решающий момент из наших не дрогнул никто. Даже харьковчанин — и тот не улыбнулся, не говоря уже о свежезамороженном, сильно побелевшем Бельдыеве.

Женщина, однако, не уходила. Она все еще вставала в позы, казавшиеся ей пикантными, зазывала танцевать, но лицо у нее сделалось жалобное, и тушь потекла…

— Финита! Финита контракто! — вдруг запричитала она. — Мужчино индифферентно! Мужчино абсолютно индифферентно! О миа импресарио! Финита! Финита!

— Ясное дело, — перевел воронежец, — волчьи законы. У нас бы до пенсии стриптизила себе потихоньку, никто бы слова не сказал!

— Финита! Финита! — продолжала стонать итальяночка, но вдруг махнула рукой, приблизилась к столику и по-русски зашептала: — Едва концы с концами свожу! До каждой получки у соседей стреляю! Детишек двое, муж к другой ушел, кобелино… Понимаете, ни раздеть, ни надеть нечего! В чем хожу, то и снимаю! Не губите, соколики! Не дайте пополнить многочисленную армию итальянских безработных!

Мамаладзе вздохнул, достал кошелек и вытряхнул на стол всю валюту. Пилюгин тоже полез в карман, где оставалось в аккурат теще на сомбреро. Ему было жаль итальяночку. Он всегда жалел женщин, детей, малых животных и угнетенные народы планеты.

— О мама миа! — вновь застонала итальянка и в такт музыке стала рвать на себе волосы. — Ну при чем тут деньги! Неужели на этом свете не осталось ни одного мужчины!

Все взоры устремились на старшего.

— Вопрос серьезный, надо решать, — сказал он наконец, — какие будут предложения?

— Предлагаю кандидатуру Бельдыева, — сказал воронежец, — заодно и оттает.

Все поглядели на заиндевевшего оленевода.

— Не, пофигурастее надо, — сказал старший, — итальянка настырная попалась, неровен час, обнажиться заставит.

— Ну, тогда, конечно, предлагаю кандидатуру Мамаладзе, — предложил воронежец.

— У меня самоотвод, — сказал Мамаладзе и покраснел.

— Престо! Престо! — умоляла итальяночка. —