Карусель - Семен Теодорович Альтов

Селекционер! И еще к грязному уху прикладывает! А ну ложи на весы! До утра, что ли, стоять будем?! — все орет эта русалка.

Но отчасти, насчет коровы, я с ней был даже согласен. Голодных и нищих теперь нету, в конце концов, не на всю жизнь арбуз выбираешь, за который взялся, тот и бери. Тут очередь еще немного продвинулась, загон уже рядом… Ну, мне один давно приглянулся, я его цап — и на животе держу. Держу, значит, я свой арбузик и слышу, как сзади какая-то женщина шепчет:

— Ты, — шепчет, — Вася, такой, как у этого кривоногого дядьки, не бери, такие всегда неспелые, он у него абсолютно без попочки, а ты ищи с попочкой…

Ну, я, конечно, тут же кидаю своего бесполого на место, немного вхожу на четвереньках в загон, хватаю с попочкой… А тетка опять своего науськивает:

— Этот, — говорит, — рахитичный дяхан снова взял арбуза-мужчину, а ты ищи тетку, арбузиху, они всегда более сладкие, у них обычно из попочки еще торчит такой хвостик…

Я, конечно, кидаю своего бесхвостого обратно, падаю в загон, где уже ползает человек двадцать, и начинаю в полной темноте искать особь женского рода, да чтобы с попочкой, да еще с хвостиком. А тут как раз та непримиримая женщина в комбинации в клетку запрыгнула, на верхние арбузы легла, визжит и, наподобие крота, к нижним ход пробивает. Чувствую, надо вылезать, пока руки не отдавили. Вылезаю, значит, наружу, ополаскиваю в луже ноги и приближаюсь к весам, где творится форменное безобразие. Этот молодой продавец швыряет государственные арбузы на государственные весы и, пользуясь нулевой видимостью, выдумывает и выкрикивает цены, исходя исключительно из своих материальных потребностей. Кто-то робко пытается возмущаться и даже набирается духу спросить, почем килограмм, но продавец обижается, отнимает у любопытного арбуз, пуляет его в клетку и бойко торгует дальше. Наконец подходит моя очередь. Тут продавец глядит на меня, видимо, решает упростить процедуру, поэтому мой арбуз на весы уже не кладет, а сразу говорит:

— Четыре шестьдесят.

Во мне просыпаются собственное достоинство и жгучая жажда справедливости.

— Пожалуйста, повторите, — говорю я, — что-то я ночью плохо слышу.

— Тогда шесть двадцать, — орет мне в ухо продавец и добавляет: — И считаю до трех. Или берешь, или я тебя, летучую крысу, сдаю в милицию за появление в общественном месте в мятых трусах.

И я с отчаянием вспоминаю про свой внешний вид, и слышу сзади знакомый ропот: «Гражданин, не морочьте продавцу голову, он и так устал!» — и на счете «два» ухожу домой. Я слышу, как хрустит под моими пятками первый ледок, и ощущаю внутри пустоту и стыд за свое дикое, невесть откуда взявшееся желание поесть арбуза. За эту странную мечту.

Что и говорить, человек я не сильный. Я не герой. В подобных случаях мне легче уйти, остаться одному и даже попытаться убедить себя в том, что тыква с хвостиком, которой при свете оказался мой арбуз, тоже хорошо утоляет жажду и взбадривает почки.

Но, к счастью, есть и другие. Это сильные, цельные люди, они пишут куда следует об этой варфоломеевской ночи, об унижении, вымогательстве, хамстве, синяках и потерянном в загоне белье. Они требуют навести порядок и защитить от беззакония, с которым они столкнулись при покупке астраханских арбузов.

И вот через несколько дней я иду по улице и вижу совершенно иную картину. Все перестроилось. На том же самом месте при ярком солнечном свете продают арбузы. Продавец прежний, только после той ночи золотых зубов у него стало больше, и выглядит он как-то гуманнее, не рычит и даже поправляет отвалившийся ценник, где черным по белому выведено: «1 кг. — 30 коп.» Рядом стоит большой симпатичный милиционер, он зорко следит, чтобы продавец не обижал покупателей, а покупатели не ныряли в загон с ногами и головой. На стене между милиционером и продавцом висит большое, издали заметное объявление: «Вниманию населению! В соответствии с постановлением Горисполкома торговля арбузами производится с вырезом. Вырез осуществляется по первому требованию покупателя». При виде таких явных перемен к лучшему сердце мое наполняется радостью, и я решаю купить себе настоящий полноценный красный сахарный арбуз.

Очередь, конечно, немного скучает, но в целом сходится на мысли, что по-новому, с вырезом и милиционером, жить, конечно, лучше: не надо мучиться, слушать, трещит арбуз или нет, часами гадать, мужик он или баба и где у него задница и хвостик.

И вот мы уже почти не суетимся, почти спокойно и гордо движемся вдоль загона, стиснув зубы, берем что попало и неумолимо приближаемся к весам. При этом мы с любовью и надеждой глядим на милиционера, чьи погоны, высокий рост и, главное, пистолет на боку гарантируют осуществление нашего суверенного права на вырез. После той прошлогодней селедки меня все еще мучает жажда, и я предвкушаю, как, придя домой, отрезав громадный кусман, как мальчишка, нырну с головой в эту сочную сладкую мякоть. И вдруг, когда передо мной остается только один молоденький паренек, наш милиционер потягивается, смотрит на часы, поворачивается и быстро уходит по тротуару в сторону отделения. Очередь издает изумленный вдох, цепенеет, мы понимаем, что оказались в ловушке, и, пока наш сержант не скрывается за углом, мы глядим ему вслед, как обманутая женщина с детьми глядит вслед навсегда уходящему мужчине. Многие уже начинают бросать свои арбузы и прыгать в загон, а продавец, вконец изнемогший от собственной вежливости и всех этих нововведений, облегченно вздыхает, потирает руки, делает ножом всякие движения, напоминающие танцы южных народов, и иезуитским голоском спрашивает:

— Ну?! Кто следующий?!

— Я, — бодрясь, говорит паренек, стоящий передо мной. Он достает пачку «Беломора», улыбается продавцу и, видимо принимая его за своего обычного сверстника и современника, предлагает ему закурить. Этот номер, конечно, не проходит, продавец рычит. Тогда паренек делает еще одну простодушную попытку пойти на сближение и дружелюбно спрашивает:

— Слышь, земляк, что-то у тебя лицо знакомое… Ты, случайно, на втором механическом слесарем не работал?

— Кем?! — с ужасом вскрикивает продавец и вытирает выступивший на лбу холодный пот.

Очередь недовольна задержкой, на паренька кричат, грозятся сдать его в вытрезвитель, он окончательно тушуется, густо краснеет и, забыв про замечательный плакат с постановлением, про все наши разговоры, по-быстрому расплачивается и отваливает. А продавец уже приглашает на лобное место меня. «Слушай, интеллигент, — спрашиваю я себя, делая этот последний шаг, — если ты боишься этого сытого сопляка, этих дурацких криков за спиной, так чего же ты тогда не боишься? Что же есть в тебе, кроме этого гадкого страха и