«Аристократ» из Вапнярки - Олег Фёдорович Чорногуз

Арий Федорович, как и Ховрашкевич, старался тоже постоянно признаваться в любви, но в этой любви Стратон Стратонович не чувствовал тепла и искренности и потому держался настороженно, как английский сеттер на охоте. Ковбик обо всем догадывался, но не обнаруживал этого. Пил всегда, но, назло Нещадиму, не более пятидесяти граммов чистого и ста граммов разведенного. Остальные запасы пытался влить присутствующим, прежде всего — Арию Федоровичу. Это всегда давало обратную реакцию — Нещадным быстро пьянел (потому что ел мало: фигуру-статуру хранил, по определению Ковбика), и его после этого, как угря, идущая на клич предков в сторону Саргассова моря, тянуло на воздух, и он выходил на Житомирский тракт.

— Вы закончите желтым домом, — предупреждал его одной и той же фразой Ковбик. — Если так ужасно будете пить, я с вами долгой разлуки не выдержу.

После таких случаев в «Финдипоше» слухи о Нещадиме распространялись, как сплетни на ярмарке, и в филиале все знали: Ковбик пьет только тогда, когда есть для этого веская причина, а Нещадим — каждый день.

В семье Нещадым, говорят, был совсем другим человеком, но каким именно этого никто не знал, потому что домой Арий Федорович никого не приглашал. Даже на день своего рождения, которого не любил отмечать.

Тем временем стрелка Нещадимовых часов приближалась к девяти часам и 29 минутам. На лестнице неожиданно появился Чулочек. Арий Федорович взглянул на «луковицу» и не поверил своим глазам — поднесли часы к уху. Тот шел как первый колхозный трактор «фордзон». Сомнений не было — Чулочек пришел сегодня вовремя.

— А я думаю, — растягивая каждое слово, Арий Федорович все держал часы у уха и прислушивался, — что они сегодня сдохли — нутрия или ондатрия, а это вовремя на работу пришли Георгий Валерианович.

Розовощекий Чулочек внезапно сыновей, и его щечки обвисали, как фалды. Оживал он только тогда, когда рядом были Ковбык, Ховрашкевич и бутылка белого, но крепкого напитка. Тогда, потирая руки, он со словами «колоссально» или «грандиозно» раскупоривал бутылку с таким мастерством, будто у него в нагрудном кармане лежал документ дирекции ликероводочного завода, свидетельствующий о его высокой квалификации по этому делу…

Чулочек стыдливо опустил глаза (он был так застенчив, что стыдился даже самого себя) и сказал: «Доброе утро!» Цвет глаз у Масика менялся в зависимости от обстоятельств: они становились то матовыми, то покрывались дымкой, то у них появлялись легкие пастельные оттенки или розовые прожилки, но всегда светились елейностью.

Арий Федорович смотрел на Панчишку, и так ему хотелось спросить: «А скажите, вы порой не едите пряничков с ванилью и земляники с молочком, Георгий Валерианович?» Он не успел этого спросить, потому что на лестнице появилась борода неандертальца. Это шел Чигиренко-Репнинский, или «Модернист из Погребища», по точному родительскому выражению Стратона Стратоновича.

Даромир Чигиренко-Репнинский был художником всех существующих в искусстве течений и направлений. Он шагал далеко впереди своих современников, и потому его знали только с затылка. В свое время Даромир пробовал художественные силы в чекане, но для этого у него не хватало сил (физических), и неожиданно для себя увлекся инкрустированием соломой — этой новой отраслью декоративного искусства. Его творчество было проникнуто, как все у Чигиренко-Репнинского, своеобразным и самобытным художественным дарованием. Настолько самобытным, что иногда даже Чигиренко-Репнинский не мог найти в ней самого себя, хотя его творчество уже нашло своих поклонников. Наибольшую, можно сказать мировую славу, ему принесли два натюрморта, которые впоследствии стали крылатым изречением в народе: «на огороде бузина» и «а в Киеве дядя».

Картины Чигиренко-Репнинского отличались тем, что все герои его полотен имели до блеска начищенную обувь. Чуть хуже у него получалось лицо, он и рисовал их неохотно, потому что выливал всю свою энергию и талант в воспроизведение сапог и ботинок. У финдипошивцев даже создавалось такое впечатление, что лицо на его картинах — это только фон для обуви. Во всяком случае, лицо не мешало смотреть на него.

Когда он рисовал массовые сцены, то зрителю казалось, что у каждого персонажа есть еще одна, запасная, пара ног и соответственно пара ботинок или сапог.

Наибольшим успехом в его творчестве была знаменитая картина Рембрандта ван Рейна «Даная»: Чигиренко-Репнинский нарисовал ее через неделю, но над сапожками, которые он внес на полотно вместо башмачков, начавших уже подрывать вкус Данаи, пришлось поработать. Над подбором одних только красок Даромир работал не менее двух лет и сделал столько эскизов, сколько их сделал Репин, прежде чем показать миру своих бессмертных «Запорожцев».

Чигиренко-Репнинский, чтобы иметь свое лицо — лицо художника (мы его обрисовать не можем, поскольку оно полностью заросло, не можем даже сказать, где кончаются бакенбарды и начинается борода; улыбку его можно было распознать только тогда, когда она сопровождалась громкими имитациями — смехом), постоянно выписывал журнал «Взут «Обувь для трудящихся ног».

Дружил Чигиренко-Репнинский преимущественно с мастерами кожаных дел. Особенно с теми, благодаря которым украинские сапожки начали покорять Европу (конечно, не без помощи Франции), а затем и мир. Даромир завел постоянное знакомство с мастером индпошива, сшивавшего замшевые сапожки на экспорт.

Все без исключения обуви на картинах Чигиренко-Репнинского правило его героям за постамент, хотя он сам ходил в стоптанных ботинках и тем самым вызывал неприязнь Нещадима.

— Каждый художник, — объяснял Чигиренко-Репнинский Арий Федорович, — должен иметь свой психологический комплекс.

Беспощадным, очевидно, в этом не очень разбирался, махал рукой и говорил:

— А вы бы лучше подкрасили на фасаде транспарант, дорогой!

Чигиренко-Репнинский в ответ что-то мычал и спешил в свой рабочий кабинет-мастерскую, где был такой же порядок, как в дамской сумочке.

Арий Федорович подходил к окну и с высоты второго этажа видел, что тополиной аллеей к «Финдипошу» идет, как хозяин его, Стратон Стратонович Ковбык, а чуть дальше за ним, как верный джура, следует Ховрашкевич. У первого лица, как плоды груши сорта «добрая Луиза», у второго бледное и зеленое, словно спеченное яблоко. На него редко падают солнечные лучи, как на северный фасад «Финдипоша», а если падают, то это уже не придает ему свежести.

Но на этом мы вынуждены прервать рассказ. Пора уже наведаться и к Сидалковскому.

РАЗДЕЛ XI,

в котором рассказывается об ипподроме, двойнике Сидалковском, фотогеничности, члене делегации, песне, идеях, предложениях, лозунгах, артистах и барабанщиках.

Сидалковский сидел на кровати, напоминавшей ипподром, и разговаривал сам с собой. Собеседник ему нравился. Он оказался веселым, жизнерадостным, не лишенным чувства юмора, несмотря на то, что в кармане не было, как он говорил, ни цента. Сидалковский-первый