От дела не отрывать! - Чудомир

— Ве-е-чная па-а-мять, ве-е-чная па-а-амять, ве-е-чная па-а-мя-а-ать.

И в теплую погоду, и в хорошем настроении, и на дому, если позовешь воду святить, он все такой же: сам поет, сам и о житейских делах толкует, и ворчит еще между делом.

— Спаси, го-о-споди, люди твоя… Цонковица, а сколько у вас свинья потянула?

— Сто девять килограмм, батюшка!

— Хорошо, хорошо… И благослови достояние твое… А мясо куда дели?

— Засолили.

— Хорошо придумали!.. А квартирантов держите в верхних комнатах?

— Да, батюшка! В этом году у нас две учительницы живут.

— Хорошо, хорошо! Везет вам! Умеете жить… Побе-е-ды благоверному царю нашему… Цанко приедет на праздники?

— Может, отпустят.

— Отпустят, отпустят… А вот солонинка, которую вы… эдак… засолили… царю нашему Бори-и-су…

Нагнется женщина, чтобы положить монетку в тарелку, а он перехватит руку и скажет:

— Не туда, не туда! В руку дай, чтоб я видел, на сколько вы расщедрились! В тарелку вы все стотинки бросаете! Знаю я вас… На супротивныя да-а-руя-аа…

В старой церкви святой Петки, где служит поп Костадин, есть и хор. Хорошо поет хор, чисто, задушевно, как положено, но его преподобие не очень-то любит, чтоб было чисто и как положено. Когда захочет, подает регенту, а иной раз замолчит и ни в какую! А однажды обходил с дарами верующих и вдруг что-то заметил на дороге. Отчитал на скорую руку молитву и шмыгнул в алтарь. Хор пропел «Яко да царя» и ждет, когда священник свое произнесет, чтоб дальше петь. Ну, а поп помалкивает. Хор еще раз пропел то же самое, потом еще раз — а его нет как нет! Постучал регент палочкой, прокашлялся громко, дал тон — ничего не помогает! Прошло пять минут, десять минут, регент не знает, что и подумать. Послал одного мальчишку из хора в алтарь посмотреть, не случилось ли чего со священником. Пошел паренек, смотрит, а попа и след простыл. Пошептался он с пономарем, и пошли вдвоем искать отца Костадина. Все обыскали, и только когда вышли на улицу, видят — вон он! Целый и невредимый, в облачении, с требником, схватил какого-то мужика за руку и дергает так, что вот-вот оторвет — торгуется из-за индюшки.

— А как же, батюшка, — говорит ему на ухо пономарь, — с литургией?.. Можно сказать, приостановилась, и хор не знает, что петь…

— Уууу! Ага! Уже кончили? Куда это они так торопятся? Вот ведь как торопятся.

Батюшка сторговался на скорую руку, сунул индюшку пономарю, взошел на паперть и уже в дверях затянул:

— Испо-о-олним утренние молитвы наши госпо-де-ви-ии-и…

— Го-о-о-споди по-о-о-ми-луй… — снова подхватил хор, и служба продолжалась.

ОТ ДЕЛА НЕ ОТРЫВАТЬ!

В молодости Тонка скитался с огородниками по России, побывал и в Австрии, иногда совсем пропадал из виду, много ремесел перепробовал, бедствовал, снова вставал на ноги и, наконец, скопив небольшой капиталец, вернулся в родной город, открыл сапожную мастерскую с тремя подручными, обзавелся домом и семьей и стал видным человеком в торговых рядах. Закрепил Тонка свое положение, запасся товаром, заказчики повалили к нему, но… времена не те, что раньше! Такие стихии разбушевались напоследок над городами и селами, такие бури разразились, что горе тому, на кого они обрушатся.

Еще вчера, как говорится, был первым сапожником в городе, пользовался доверием и уважением, заказы у него не переводились, и вдруг разнесся слух, что Тонка разорился. Опротестовали его векселя, и, пока судили да рядили, на дверях его лавки уже зацвели красные печати.

Другой на его месте растерялся бы, впал в отчаяние, и, не дай боже, руки бы на себя наложил, но Тонка всего насмотрелся в нашем непостоянном мире. Осунулся немного, побледнел, пальто повисло на нем, как на вешалке, но бодрости духа не потерял.

— Жизнь — обманчивая штука, дядя Марин, — сказал он как-то Марину Шерстянику. — Суета, брат, суета! Капитал, скажу я тебе, что бешеный конь: не удержишь в узде, вмиг на землю сбросит — вот как меня. Да! Сбросит, как ветошь ненужную.

Философом был Тонка и готов был встретить любые превратности судьбы без особых переживаний. Давно еще, когда он выкупил дом своего дедушки, позвал Пеню Мягкого, маляра, и велел ему написать над дверью славянской вязью такую премудрость: «Этот дом сегодня мой, завтра твой, послезавтра — ничей».

И щедро-прещедро заплатил мастеру. Таков был Тонка и так понимал жизнь. Поэтому, когда, разорившись, он вышел один-одинешенек на площадь с ящиком величиной с жестянку из-под керосина и уселся чинить старую обувь под навесом широких ворот Тачо Загорца, улыбка не исчезла с его лица. По-прежнему перекидывался он словечками с прохожими, по-прежнему отпускал шуточки, как будто ничего и не случилось.

— Послушай, Тонка, — поддел его как-то Симо-полицейский, — с каких это пор ты так расширил дело, что аж на улицу вылез?

— С недавних, дядя Симо, с недавних. Санитарной комиссии не понравилась моя мастерская — тесная, мол, и темная, вот и направили меня сюда. Будто я закон о детском труде не соблюдал. Для подручных, значит, постарались, — я тут ни при чем.

— А они где?

Тонка показал на битые черепицы над воротами, где грелись рыжий кот с черной кошкой, и сказал:

— Они у меня на втором этаже.

— А можешь к вечеру сделать мне набойки на каблуки? Мне в обход по деревням идти.

— Я, дядя Симо, таким мелким ремонтом не занимаюсь. Я только крою; но ты оставь сапоги, авось у моих ребят найдется для них время…

Однажды зимой прохожу я по площади в теплом пальто с поднятым воротником, а ветер так и свистит, мороз сковал землю — на улице ни души. Только Тонка заслонился старой ставней от ветра, стучит молотком, трудится, будто ему мороз нипочем.

Прохожу мимо, а он и говорит:

— Эй, учитель, куда торопишься? Неужели замерз? Заверни в мою контору погреться!

Другой раз встретил его поп Никола во время поста и видит, что он несет домой цыпленка.

— Ах ты, фармазон! Ах, протестант! — рассердился поп и замахал на него палкой. — Дорвался до еды и тотчас бога забыл!

— Не осуждай меня, батюшка, — ответил Тонка, — и не обвиняй в грехе. Если видишь, что бедняк ест цыпленка, то знай: или он болен, или цыпленок.

И пошел себе дальше.

В самом деле в тот день у него оба сынишки лежали больные скарлатиной.

Латиф, старый турок, извозчик, дремлет на облучке своей давно уже перевалившей