«Аристократ» из Вапнярки - Олег Фёдорович Чорногуз

Михалко у Стратона Стратоновича выполнял, если можно так сказать, роль интеллектуального источника, являлся носителем коридорных идей и собственной инициативы. Для солидарности он, как и Ковбик, ни в музее, ни в театры не ходил. Единственными их музеями были киевские рестораны, по которым в основном изучалась архитектура столицы, как современная, так и прошла: своеобразие ее форм, стиль, применение народного орнамента и цветовые гаммы. Здесь они всегда знакомились с мозаичной отделкой и блюдами. Первое не ценилось, а второе стоило денег, и надо было его, хочешь или не хочешь, переваривать.

Иногда, если официантка долго не подходила, они говорили о барокко XVII–XVIII веков или о сочетании современности со стариной или томатного сока с водкой и наоборот. Но все это случалось не часто — преимущественно в дни зарплаты, но непременно при выплате премиальных, которые почему-то получали в «Финдипоше», как не Панчишка, то Ховрашкевич, а если не Ховрашкевич, то Панчишка. А если уж ни тот, ни другой, то оба вместе. «Плата за любовь», — назовет этот процесс впоследствии Сидалковский.

Что Ховрашкевич любил своего аншефа больше, чем самого себя, это сможет подтвердить каждый финдипо сапожник. Ради него Ховрашкевич даже не женился. Боялся, что по вечерам Стратону Стратоновичу не с кем будет посидеть. По крайней мере, такие слухи до сих пор распространяются в «Финдипоше», хотя, думаем, они несколько преувеличены. Словом, Ховрашкевич отказался от многих земных благ и поменял их на вечерние беседы со Стратоном Стратоновичем и на дегустацию вин. После каждой выпитой бутылки, как правило, Ковбык и Ховрашкевич признавались друг в друге в любви. Ковбик уверял Ховрашкевича, что он как сын, Ховрашкевич говорил, что Ковбык ему как отец. К тому же родной, хотя Стратон Стратонович это категорически отвергал и говорил:

— Вы меня не подводите под грех и статью Уголовного кодекса.

Когда наконец Ховрашкевич добирался домой и, обнимая подушку, засыпал, он мог во сне долго и переливчато смеяться или просто искренне и откровенно хохотать. Это означало, что ему снится Стратон Стратонович, который что-то смешное рассказывает или сам кого-то слушает и смеется.

Кое-что их и разнило. Если Ховрашкевич не любил периодики и читал только художественную и исторически научную литературу, то Стратон Стратонович на литературу не имел ни времени, ни терпения. Все свои знания он черпал из уст своего любимца. За это Ковбык обогащал Ховрашкевича газетно-журнальной информацией. Ховрашкевич читать газет не любил, хотя выписывал, и когда его упрекал Стратон Стратонович, всегда отвечал одно и то же:

— А для чего?

В чем еще резко расходился Ховрашкевич с Ковбиком — так это в тематике, Стратон Стратонович всегда поднимал только одну любимую тему — о выпивках и закусках. Поднимая руки к небу, он мечтательно вспоминал те времена, когда на раки никто и смотреть не хотел, а тараня считалась продовольствием чумаков и современных любителей-оригиналов. Их было в наших магазинах столько же, как сейчас кабачковой икры. Ковбик вспоминал эти послевоенные годы и, обращаясь к Ховрашкевичу, восхищенно говорил:

— Заходишь! Слышите, Михалку?! Заходишь в магазин! Смотришь! Полки сгибаются! Рыба красная! Креветки свежие! Балыки рыбные! Икра паюсна! Берешь! Кладешь в рот! На языке тает! По бороде течет! Локти облизываешь! Умыться надо!.. — Стратон Стратонович даже в устной речи после каждого предложения ставил всегда по несколько восклицательных знаков.

После этого, как продолжал он, никакая тебя водка не берет. Даже украинский пятидесятишестиградусный.

Ховрашкевич в разговорах имел гораздо более широкий диапазон, чем Стратон Стратонович, начиная от телепатии и кончая вирусами и этрусками. Он говорил обо всем и в то же время ни о чем. Ховрашкевич никогда не мог добраться до вершины своего рассказа, сколько бы его туда ни подсаживали. Но, как все старые парни, он больше говорил о женщинах. Это были любимые его темы. О женщинах он рассказывал так тошно, как старые девы о собаках и котах. Если Ховрашкевичу можно было верить, он знал столько женщин, как бухгалтер Бубон на своем возрасте чужих денег и ревизоров. «Самореклама, — скажет впоследствии Сидалковский. — Миф о золотом руне».

Ковбик смотрел на него с завистью и думал, что каждый холостяк — настоящий пристанище свободы, неприступная крепость, где доминируют остатки не упраздненной женщинами свободы и независимости. Но Ковбик не знал того, что старики, которые дают клятвы никогда не жениться, женятся внезапно и неожиданно как для самих себя, так и для своих ближних, к тому же, как правило, на вдовах или разведенных. А те и те, как известно, женщины опытные, что-то, а дорогу к загсу знают не хуже тех, кто там работает, и потому свобода от старых парней, как эстафетная палочка, мгновенно переходит к младшим поколениям. Крепости берутся не осадой, их берет один-единственный воин-случай. Безоговорочная капитуляция наступает молниеносно.

Но этого еще с Ховрашкевичем не случилось и не случится. Ибо, пока он находится под охраной своего всесильного (по крайней мере, так думает Ховрашкевич) повелителя — Стратона Стратоновича — и под влиянием своей «третьей теории», ему ничего не угрожает. Даже женитьба.

Слава Ховрашкевичу, как основателю «третьей теории», пришла не сразу. К ней он шел, как сам говорил, «через терновник и иголки». Хотя в принципе автором теории следует считать Панчишку. Он фактически первым подал идею о создании шапкообразного животного, но сказал это так, между прочим, не придавая этому научного значения. Ховрашкевич, часто подхватывавший коридорные изречения, ухватился и на этот раз за идею Чулочки, долго и тайно вынашивал ее в себе, мечтая своим новооткрытием потрясти мир, а славой ни с кем не делиться. Даже со Стратоном Стратоновичем.

Третьей теорией Ховрашкевича в Финдипоше были все поражены. Особенно чулочка. Он чувствовал в ней что-то свое родное и знакомое, но не хотел признаваться в этом даже сам себе.

В тот же день финдипошивцы, как водится в научных кругах, разбились на два враждующих лагеря: оптимистов и скептиков. Оптимисты во главе с Ховрашкевичем имели уверенность, что им удастся преодолеть неперекрещиваемость пар даже при совершенно отдаленной гибридизации, а скептики этот эксперимент называли просто антинаучной затеей и полностью соглашались (правда, в душе) с Арием Федоровичем Нещадимом — из этого ничего не было.

Ковбик стоял в стороне, заняв позиции администратора и нейтрального наблюдателя. Позиции безразличия придерживались Карло Иванович Бубон и его младший коллега — кассир «Финдипоша» Адам Баронецкий, прозванный Кухликом.

Бубен своей вершины, как говорил он сам, уже достиг, а Адам об этом еще не думал. Желания у него