«Аристократ» из Вапнярки - Олег Фёдорович Чорногуз

Один Ховрашкевич тайно вынашивал мысль потрясти мир открыванием, но славой ни с кем не делиться. Даже с Ньютоном. Почему с Ньютоном? Потому что Ховрашкевич находил между ним и собой много общего. Скажем, у Ньютона было три закона, у Ховрашкевича три теории. «Третья теория» Ховрашкевича (которыми были две первые — никто не знал) приравнивалась по своей смелости и оригинальности разве что к теории Дарвина — человек произошел от обезьяны, а не наоборот. В «Финдипоше» в это верили все, за исключением Ховрашкевича, который теорию Дарвина постоянно ставил под удар и, хотя считал себя его учеником (но не слепым последователем), постоянно угрожал когда-то серьезно взяться за его труд «Происхождение видов», чтобы доказать, что все это значительно сложнее, чем Чар.

Иногда в минуты подлинного вдохновения Ховрашкевич говорил:

— Это могло быть так… Я могу представить, как Чарльз Дарвин до этого дошел. Об этом еще нигде не написано, но я догадываюсь. Здесь много ума не нужно. Это ему во всем помогала жена. Так она, а не он, любила обезьянок. Может, человек и происходит от обезьяны, но я лично в этом очень сомневаюсь.

По крайней мере, Ховрашкевич, если в душе и верил в эту теорию, то не хотел, чтобы так думали о нем. Хотя бы потому, что у него на лопатках, как и на груди, росли черные вьющиеся волосы, которыми он гордился, как доморощенный ковбой техасами. Волосы он любил, но к Дарвину относился, мягко говоря, предвзято.

— Это еще раз говорит о том, что вы, Михалко, ушли от макаки-резуса, — донимал его Ковбик. — Ибо только тот, кто оторвался от своего, такой же биологической ненавистью своего и ненавидит.

— Вы мне простите, но вы уже говорите глупости, — воспламенялся Ховрашкевич.

Стратон Стратонович ему прощал все, особенно в минуты хорошего настроения. Он довольно хохотал и над своими остроумиями, а Ховрашкевича успокаивал:

— Ну ладно: не от макаки-резуса, а от макаки-лапундера.

В ответ Ховрашкевич тыкал Ковбику, как ультиматум, вырезку из журнала и умолкал.

— Что вы мне тыкаете в эту шпаргаленцию. Она мне сейчас ни при чем…

— Нет, нет. Вы таки прочтите. Послушайте, что делается с такой грудью, как у меня. В Италии, — защищал свою грудь, как честь мундира, Ховрашкевич, — в Италии, а точнее, в Риме такая грудь — последний крик моды. У кого же такой груди нет, то фирма «Пино Джованни» делает уже нагрудные парики. Так как такие волосы на груди, то, я вам скажу, признак настоящих мужчин. От галстуков итальянцы отказались. Носят рубашки с разрезами. Как женское декольте.

— Снова о своем: кому чего не хватает, — бросал Ковбык и массивно поднимался. — Лучше занимались своей «третьей теорией»…

Со своей «третьей теорией» Ховрашкевич носился по «Финдипошу», как со своим старым портфелем. Третья теория Ховрашкевича звучала в его ушах, как пятая симфония, и напоминала ему почему-то третий закон Ньютона. Но это сходство было чисто цифровым. На этом их общность заканчивалась, потому что открытия у обоих носили совершенно оригинальный характер и даже начинались от двух разных предметов: Ньютон оттолкнулся от яблока, Ховрашкевич от иглы.

Все исторические открытия, как известно, сопровождаются возгласами, которые впоследствии становятся крылатыми фразами или словами и снабжают их создателями бессмертия. Что-то кричал Колумб, когда неожиданно увидел Америку. Галилей выкрикнул инквизиторам: «А все-таки она крутится!» «Эврика!» — заорал Архимед, выскочив голым из ванной.

Вскрикнул и Ховрашкевич, неожиданно сев на иглу:

— Ух, гади! С этими острыми штучками пора кончать! — И, как кот, подожженный детьми-варварами, выскочил в коридор. Мысли у него работали, как вентилятор: «Кто же мог воткнуть?»

Неужели старый Бубон — за то, что до сих пор не отчитался за командировку? А может, Чулочек? Тот тихоня тоже может тонкую штуку подсунуть…

Ховрашкевич спешил в курительные имени Папы Карла, как чаще всего называли финдипошивку Карла Ивановича. Здесь все стояли молча и так сосредоточенно жгли, что, казалось, даже не заметили, как ворвалась, словно раскаленная струя воздуха, Ховрашкевич. "Кто из них?" — смерил их Ховрашкевич взглядом опытного детектива. Угадать было так же тяжело, как долгое время обрести закон всемирного тяготения.

— Игла, — Ховрашкевич отступил шаг назад и, показав иглу, стал в позу фотографа-профессионала, собиравшегося сделать групповой снимок. Лица у всех были такие же незыблемые, как и семейные фотографии.

— Игла, — повторил Ховрашкевич.

— А что вы этим хотите сказать, дорогой? — наклонил голову Нещадым.

«Игла», — хотел было сказать третий раз Ховрашкевич, но, почувствовав глупость своей назойливости, сказал:

— Игла, как нить. Так, я вам скажу, устаревшие орудия производства. Шить шапки иглой и нитью — это анахронизм, это, если хотите, пережиток прошлого. Пора отказаться от иглы, как от мотыги. Неэкономно.

— А что же вы предлагаете, Михаил Танасович? — спросил Нещадим, что всегда в курительном был с народом (так он называл финдипошивцев) и завоевывал его авторитет для своего будущего.

— Я предлагаю искать резервы, — глаза у Ховрашкевича горели, как бенгальские огни, и, казалось, от тех искр сейчас вспыхнут его густые лохматые брови. — Резервы есть повсюду. Даже в самых резервах, — закончил он, дрожа от удовольствия или от укола иглы, который время от времени напоминал о себе.

Творческая дискуссия начала разворачиваться. Пламя еще не было видно, но дымовой занавес набрал именно ту форму и содержание, когда можно смело цеплять топор. Карл Иванович не выдержал.

— Вы вот что, уважаемые, идите курить в клозет или во двор. Уже пришла весна, — сообщил финдипошивщиков Бубон, который в учреждении обо всем узнавал первым.

— Ели-пали! — вдруг ожил Чулко. — Колоссально!

Все взглянули на Масика. Тот пробуждался, как подснежник. У Чулка что-то в голове рождалось, и все молча ждали. Карло Иванович задержал руку над арифмометром.

— Как было бы здорово, — наконец начал Масик, — если бы вывести такое животное, которое имело бы форму шапки, а мех ондатры или молодого оленя — пыжика. Только вытворил, подкладку приклеил или пришил — и шапка готова, — мечтательно говорил Панчишка.

Он выпустил пару колечек розового дыма, которые начали расти и опускаться на голову Бубона в виде ореола. Но Карл Иванович фимиаму, как и славы, не любил. Он работал честно, и всякое окуривание его настораживало и злило:

— Вы что, уважаемый? — спросил Карло Иванович и поднялся, хватаясь обеими руками за импортные подтяжки.

На этом дискуссия обрывалась как кинолента в самом интересном месте. Все покидали курительную и расходились. Бубен открывал окно и проветривал бухгалтерию.

На следующий день в «Финдипоше» состоялся научный