Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

маленькой кучки злодеев и республиканцев, готовящихся погубить Россию! – Александра Федоровна залилась слезами.

Царь обнял ее.

– Успокойся, моя дорогая… Ты знаешь мое мнение. Все говорят, пишут, предупреждают о планах моего свержения общественностью. Но я полагаю: во время войны трогать думу и общественные организации нельзя… до того времени, пока русская армия не перейдет в решительное наступление, а это уже не за горами. Я верю в Свою Армию.

– Но веришь ли ты так же в лояльность своего генералитета?! Алексеева?! Гурко?! Рузского?! – воскликнула императрица.

Государь помолчал.

– Я не допускаю мысли о возможной нелояльности Моего генералитета во время ведения Россией тяжелой войны. Я знаю их патриотизм и любовь к Родине. Я верю в их честь, долг и верность присяге. На случай нежелательного развития событий в Петрограде я пришлю в столицу надежные войска, готовые подавить возможные беспорядки. Протопопов уверяет, что в Петрограде все спокойно и под его личным контролем. С нами Бог. Все в Его руке.

Она смотрела на него бесконечно любящим взором, с болью отмечая бросающиеся в глаза каждому, кто знал царя, перемены в его лице: по-прежнему ласковом и спокойном, но таком усталом и измученном, что сердце у нее разрывалось от жалости. Бедный, как постарел, осунулся… сколько седых волос, сколько морщин прибавилось… И она стала покрывать поцелуями его дорогое лицо, лоб, волосы и эти новые морщины…

– Да, конечно, мое сокровище… Все в Его руке. Он не допустит гибели династии, гибели России… Но я тебя умоляю, ради Бога возвращайся скорее, мы не должны теперь расставаться… Если бы с нами сейчас был наш Друг!.. Боже, как тяжело!..

Государь уехал.

На другое утро позвонила подруга императрицы Лили Ден.

– Ваше Величество, только что приезжала моя тетушка в чрезвычайно возбужденном состоянии. Она рассказывала ужасные вещи. Вчера она была у Коцебу. Среди гостей было множество офицеров, и они открыто заявляли, что Его Величество больше не вернется из Ставки!

Эта новая злобная сплетня хлестнула бичом по сердцу, но мысли Александры Федоровны были отвлечены новым обстоятельством: трое ее детей неожиданно заболели корью.

На следующий день после отъезда государя, двадцать третьего февраля, в международный женский день, начались запланированные беспорядки в Петрограде.

16

Последний месяц перед родами Сашенька проживала на Выборгской стороне, занимая одну маленькую комнату в частном домике некой пожилой вдовы, мещанки Евдокии Васильевны Бороздиной, младший сын которой служил в армии, старший работал на Путиловском заводе и домой приходил только ночевать. Жилье это устроил для Сашеньки добрейший доктор из Воспитательного дома для сирот и подкидышей Александр Иванович Первенцев. Сам он жил одиноко, без семьи, и по доброте душевной оплачивал ее временное пристанище в договоренности, что как только Сашенька оправится от родов, она с младенцем перейдет жить и работать в Воспитательный дом. Иногда он приходил ее навещать, приносил нехитрые подарки и оставлял деньги. Каждый раз Сашенька страшно конфузилась и говорила, что она все записывает и обязательно вернет доктору весь долг до копейки, как только приступит к работе. Доктор конфузился еще больше и уверял молодую мать, что это пустяки, что для такого старого, одинокого человека одна радость – немного помочь Сашеньке в ее трудных обстоятельствах.

Доктор не был стар, ему шел сорок четвертый год, и вдовая Евдокия Васильевна после каждого визита доктора намекала Сашеньке, чтобы та не была глупой и не теряла такого доброго и солидного господина, а взяла бы да и вышла за него замуж. Сашенька негодовала, краснела, бросаясь доказывать чистоту и непорочность докторской заботливости, на что старая женщина только самодовольно ухмылялась: уж она-то знала цену мужского бескорыстия.

В конце января Сашенька родила крепкого, здорового мальчика, окрестили его Валерианом (в честь деда), отчество записали – Петрович. Крестным отцом Сашенька попросила стать Александра Ивановича, разумеется, он согласился, однако факт духовного отцовства сделал невозможным в дальнейшем никакие матримониальные мечтания. Евдокия Васильевна прикусила язык и раз и навсегда решила, что ее жилица – окончательная дура.

Валериан Петрович отличался богатырским весом, завидным аппетитом и спокойным характером. Сашенька была счастлива и предполагала месяца через два выйти на службу. Все складывалось неплохо, правда, после крестин Александр Иванович куда-то запропастился, и это было тем более некстати, что деньги у нее все вышли, к тому же начались перебои с хлебом (теперь они по очереди с Евдокией Васильевной стояли в длинных хвостах), надо было что-то предпринимать. В воскресенье Сашенька решила сама съездить в Воспитательный дом к Александру Ивановичу не с просьбой о деньгах, а с предложением выйти на работу раньше условленного срока.

Правда, хозяйский сын Кузьма, третий день бастовавший со своим заводом, утром, не глядя на нее, хмуро сказал:

– Вы бы побереглись сегодня с дитем выходить на улицы. Беспорядки в городе, стрельба…

– Кто же это стреляет, Кузьма Кузьмич? – подымая на него светлые глаза, спросила Сашенька. – Зачем?..

Кузьма ничего не ответил, молча стал натягивать сапоги и уже на ходу полушубок. Хлопнул дверью, вышел.

– Народ без хлеба сидит, вот и стреляют, – со злобой вдруг вскинулась хозяйка. – То ли еще будет! Вышвырнули тридцать тысяч рабочих с Путиловского, это – что? Это куда царь смотрит? Видать, правду говорит мой сын: убивать их всех надо, кровопийцев!.. – И она загремела кастрюлями. – Иди-ка дров принеси, печку растапливать пора.

Накинув платок, Сашенька покорно вышла во двор. В нос ударил легкий морозец. Светало. Розовел восход. День обещал быть солнечным. Набрав березовых, с нежной бело-розовой тонкой кожицей ровно поколотых дров, Сашенька вернулась в дом, сложила их аккуратно стопочкой у плиты и ушла в свою каморку к младенцу.

Валериан Петрович крепко спал, посапывая носиком, и трогательно улыбался во сне. Сашенька приложила его к груди. Не просыпаясь, младенец блаженно зачмокал. С умилением она смотрела на крошечное Божье создание, такое ангельски-невинное и беззащитное – до слез, и постепенно в ее сердце закрадывалась тревога.

Положение было безвыходное, занимать деньги у Евдокии Васильевны ей не хотелось, да, судя по всему, старуха бы ей и не дала. Несмотря на предостережение Кузьмы, нужно было ехать в город к Александру Ивановичу на поклон. Да и оставаться в этом доме, где хозяйка вдруг сменила милость на гнев, совсем не хотелось. Трудно сказать, чем перестала ей угождать Сашенька, но после исчезновения доктора Евдокия Васильевна не стеснялась в выражении своего недовольства и раздражения.

Туго спеленав младенца и завернув его в теплое одеяло, Сашенька вышла из своей комнатки.

– Я все-таки пойду, Евдокия Васильевна, – тихо сказала она. – Бог милостив, как-нибудь доберусь.

– Мне что? Иди… – откликнулась та равнодушно. И