Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

Обновить командный состав армии в согласовании с державами Антанты.

Ввести ответственное министерство!»

Ну что ж… Царь взял перо и, сохраняя неколебимую невозмутимость духа, хладнокровно начертал:

«По пункту 1. Излишне введение союзных представительств, ибо Своих представителей в союзные армии с правом решающего голоса вводить не собираюсь.

По пункту 2. Тоже излишне. Мои армии сражаются с бóльшим успехом, чем армии Моих союзников.

По пункту 3. Акт внутреннего управления подлежит усмотрению Монарха и не требует указаний союзников».

Получив ответ государя, глава английской делегации лорд Мильнер пришел в бешенство. Как впоследствии писал министр иностранных дел Англии Бальфур: «Монархам редко делаются более серьезные предупреждения, чем те, которые Мильнер сделал царю».

Государь знал, что лорд Мильнер постоянно встречается с главными оппозиционерами страны, но он не мог знать, что целью прибывшего в российскую столицу английского великого магистра Шотландской ложи является организация первого этапа русской революции – отстранения его от власти.

Посол Бьюкенен старательно метался между великим магистром и русскими «братьями» – «прогрессивными» думцами: князем Львовым, Терещенко и Некрасовым, с одной стороны, и генералами Брусиловым, Рузским и Гурко – с другой. Магистр всячески вдохновлял оппозицию, демонстрируя всестороннюю поддержку ее Антантой.

Международные «братские» объятия сжимались все туже, затягиваясь петлей вокруг ненавистного русского царя. Князь Львов верноподданно привез Мильнеру меморандум, в котором утверждалось, что, если царь не переменит политику, то есть не призовет оппозицию к власти, революция произойдет через три недели. В феврале.

Ну, разумеется, не позднее, озабоченно предупреждал Мильнер, ведь на апрель назначено наступление, и, Бог знает, вдруг русский медведь и впрямь сломает хребет тевтонскому рыцарю, а тогда что же, проливы и Константинополь – русские?! Нет, нет, нельзя, чтобы ситуация вышла из-под контроля! Кстати, о наличии военной силы в Петрограде…

– Двести пятьдесят тысяч распропагандированных тыловых войск, десятки тысяч томящихся в безделье кронштадтских моряков да еще усиленно формируемые отряды рабочей гвардии…

– А полиция?

– Это несерьезно, – поморщился русский демократ из Рюриковичей. – На всё про всё три с половиной тысячи. К тому же вооружены только ржавыми, как выражается наш народ, «селедками», население их ненавидит, полицейские падут первыми…

– А если царь призовет войска с фронта?

– Исключено, генералы – командующие фронтами – на нашей стороне.

– Казаки?

– Казаки против народа не пойдут.

– Вы так уверены, господин Львов?

– Недавно я принимал делегацию от казаков; они решительно настроены перейти на сторону народа.

– Это хорошо, господин Львов. Наш долг поддержать народ России в его справедливой борьбе с царизмом. Необходимые деньги на смену исторического курса России будут перечислены. Мы должны продумать и состав будущего ответственного министерства. Я вам предложу подходящие имена…

И Мильнер продиктовал князю список будущих «братьев» – министров, которые и вошли в состав Временного правительства под председательством самого князя Львова.

Итак, война. Война с германцами. Война с внутренней оппозицией. Война с «союзниками».

Но была и еще одна воюющая сторона, о которой царь не подозревал. В тысяча девятьсот шестнадцатом году в Нью-Йорке независимо друг от друга собрались «заслуженные ветераны» Первой русской революции во главе с Парвусом-Троцким и главные банкиры Америки: Якоб Шифф и компания. Первое собрание утвердило курсы по подготовке революционных работников для новой революции в России, банкиры – раскошелились.

Шифф подписал чек на двадцать миллионов долларов, Варбург – на десять миллионов, представитель лорда Мильнера – на десять.

Русская революция могла начинаться.

Из тайного дневника Тараса Петровича:

«Сегодня, 9-го февраля, в кабинете Родзянко было совещание лидеров думы с генералами (присутствовали Рузский, Крымов). Решено: откладывать дальше нельзя, в марте, когда Н [иколай] будет ехать из Ставки, его поезд в районе армии Рузского задержат и заставят отречься. Рузскому отводят главную роль. Алексеев (человек с малой волей) все осторожничает, но душой полностью с нами. Помоги Бог!»

15

По настоятельным просьбам генерала Алексеева царь выехал в Ставку двадцать второго февраля. Накануне он осмотрел только что отстроенную трапезную в Феодоровском городке Царского Села. Древние иконы и иконостасы из подмосковной церкви царя Алексея Михайловича, настенная живопись трапезной, сводчатые палаты произвели сильное впечатление на государя, и он все повторял: «Это какой-то сон наяву. Не знаю, где я: в Царском или в Москве, в Кремле…»

Пройдя через другие комнаты, государь остановился в гостиной и сел в мягкое кресло. На противоположной стене висела картина: зимний лес, сумерки, железная дорога; прямо на зрителя двигался старый паровоз и несколько вагонов, показавшихся из-за поворота. Странное беспокойство овладело государем неизвестно почему, и он все смотрел и смотрел на картину, не в силах оторвать от нее взгляда.

– Чья это картина, Воейков? – спросил наконец государь дворцового коменданта.

– Право… затрудняюсь сказать, Ваше Величество. Вам она приглянулась?

– Да… не знаю… Странное впечатление… Как будто я нахожусь там, в одном из этих вагонов… А куда едет поезд… сказать затруднительно…

– Прикажу завтра узнать имя художника.

– Завтра не удастся, Воейков, – улыбнулся Государь. – Завтра мы с вами уезжаем в Ставку.

– Не могу понять, Ваше Величество, зачем генералу Алексееву понадобилось вызывать вас так срочно. На фронте спокойно, а здесь…

– Вот мы всё и выясним на месте, Владимир Николаевич…

* * *

Прощались тяжело. Императрица плакала и убеждала остаться:

– Как раз теперь ты гораздо нужнее здесь, чем там!..

Он успокаивал, что уезжает ненадолго, вернется через неделю, что Алексеев категорически настаивает на его приезде и брат Миша советует ехать: в армии недовольны его долгим отсутствием.

– А ты знаешь, что сделал Гурко? – вдруг сказал государь. – Вместо четырех гвардейских полков прислал нам в Петроград три матросских экипажа.

Александра Федоровна залилась краской.

– Это уже переходит все границы… Это хуже, чем неповиновение… Всем известно, кого набирают в матросы… Ведь это самые революционные части в войсках!.. Я не понимаю…

– А ты еще считаешь мой отъезд несвоевременным. Я пришлю сюда кавалерию.

– Я не понимаю… – снова в волнении заговорила императрица, без конца прикладывая платок к глазам. – Спокойно и с чистой совестью перед всей Россией я бы сослала Львова в Сибирь. Так делалось и за гораздо меньшие проступки. Милюкова, Гучкова и Поливанова тоже в Сибирь. Теперь война, и в такое время внутренняя война есть высшая измена. Отчего ты не смотришь на это дело так, я, право, не могу понять. Я только женщина, но душа и мозг говорят мне, что это было бы спасением России. Запрети Брусилову и прочим касаться каких бы то ни было политических вопросов… Дорогой мой, свет моей жизни, если бы ты встретил врага в битве, ты бы никогда не дрогнул и шел бы вперед как лев! Будь же им теперь в битве против