Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

исчезло, а исчезла ли система? – усиливая модуляции голоса, почти взвизгнул на повороте депутат. – Нет, она целиком осталась! – Он засопел и завращал глазами, зашарил по оклеенным зелеными обоями стенам, по окнам с бархатными занавесками, по высокому лепному потолку. – Они прислали новых Распутиных! – свирепо произнес Александр Федорович. – И они будут иметь их бесконечное количество! Я сказал им, что по политическим мотивам разделяю мнение партии, которая на своем знамени открыто ставила возможность террора, возможность вооруженной борьбы с отдельными представителями власти, партии, которая открыто признавала необходимость тиранов убивать!.. – Он грозно сверкнул глазами и снова взметнул их к потолку.

Мережковская налила в бокал вина и поднесла оратору.

– Что же правые? – успокаивающе проговорила она.

Керенский осушил бокал, вытер салфеткой рот и, как опытный актер, сделал паузу.

– Правые набрали в рот воды. У них теперь тактика: дать нам выговориться до конца, чтобы правительство услышало все и нас арестовали.

– Ну это они не посмеют, – уверенно сказал Мережковский. – Вы представляете, какая волна поднимется в обществе? Их просто сметут.

– Разумеется. Я им сказал: «Господа, у нас есть гораздо более опасный враг, чем немецкие влияния, чем предательство или измена отдельных лиц. Это – система! – снова фальцетом выкрикнул Керенский. – Это система безответственного деспотизма, система средневекового представления о стране не как о европейском современном государстве, а как о вотчине, где есть господин и холопы. Как можно законными средствами бороться с теми, кто сам закон превратил в орудие издевательства над народом? С нарушителями закона есть только один путь – физического устранения!»

– Что вы имеете в виду? – спросил Мережковский.

– «Что вы имеете в виду?» – спросили меня, и я ответил: «Я имею в виду то, что совершил Брут во времена Древнего Рима!» – Александр Федорович провел ладонью по шее и, вознеся палец вверх, в изнеможении откинулся на спинку кресла.

– Ах, как это сильно, Александр Федорович, как это мужественно и честно! – взволнованно проговорила Зинаида Николаевна. – Они должны знать, терпение народа не безгранично. Выпейте еще вина, на вас лица нет.

– И что же ответил премьеру Родзянко? – спросил Мережковский.

Керенский судорожно отхлебнул из бокала.

– Родзянко мне приватно сказал: не беспокойтесь, Александр Федорович, дума вас не выдаст.

– Ну еще бы! – фыркнула Зинаида Николаевна. – Выдать вас – поставить крест на Революции!

Зачем? Зачем она пригласила его выслушивать этого сумасшедшего?.. Да ведь он не сумасшедший, он… от кого-то он слыхал… актер?

И вдруг:

– А правду ли говорят, что вы с блеском исполняли роль Хлестакова в Ташкенте?

Керенский метнул обжигающий взгляд на Павла.

– Да, господин прапорщик, я готовился к актерской карьере.

Зинаида Николаевна и Мережковский заулыбались.

– Вы бы послушали, как Александр Федорович поет! Карузо!..

– Нет, нет, нет, и не просите, господа! Я не в голосе.

«Боже мой, да он их дурачит! Или они все дурачат меня? Но – зачем? – снова задал себе вопрос Павел. – Как все просто и понятно на войне… как честно на войне… Скорей бы на фронт!»

– Когда вы отправляетесь на фронт, Рорик? – услышал он голос Зинаиды Николаевны.

– Скоро. Чем скорее, тем лучше.

– Жаль, – улыбнулась Зинаида Николаевна. – Можете пропустить самое интересное…

– Что же именно? – нарочно спросил Павел.

Зинаида Николаевна значительно посмотрела на Керенского и лукаво промолвила:

– «Маскарад». Премьеру Мейерхольда в Александринке. Говорят, декорации Головина стоят бешеных денег. Один просцениум обошелся в восемнадцать тысяч.

– Что ж, приятного просмотра. Надеюсь оценить просцениум Головина после победы.

На другое утро Павел с Елизаветой Ивановной поехали на Шестнадцатую линию Васильевского. Стали справляться у дворника, в какой квартире живет барышня Александра Валериановна.

Скобливший двор здоровенный, бородатый и краснощекий мужик в белом фартуке перестал махать лопатой и, внимательно поглядев на красивую барыню с офицером, не спеша ответил:

– Съехала ваша барышня. Еще ввечеру. Собрала котомочку и съехала.

– Как съехала? Куда?

– А кто ж ее знает. Нам не сказывали…

14

Верховный главнокомандующий, император Николай Александрович любил своего начальника штаба генерал-адъютанта Михаила Васильевича Алексеева.

(Генерал же Алексеев царя не любил.)

В письмах к царице называл его «мой косой друг» (у Михаила Васильевича и впрямь слегка косили глаза, от этого он никогда не смотрел прямо в лицо, а всегда хмуро в сторону и вниз, а когда человек отводит взгляд, трудно узнать, что у него на уме). Скрытность Михаила Васильевича отмечали многие сослуживцы.

Алексеева в армии уважали, и было за что. Не гений, но большой трудяга, профессор военных наук, штабист, канцелярский генерал, просиживавший дни и ночи над картами и разработкой военных планов; все делал сам, никому не доверяя и никому ничего не препоручая. В строю никогда не служил и солдат с их нуждами, в отличие от Суворова и Скобелева, не знал. И еще один недостаток: Михаил Васильевич был не то чтобы трусоват, но нерешителен и пессимистичен. Он легко поддавался сторонним влияниям и не обладал твердой волей – не лучшие качества для полководца.

В отличие от своего государя, Алексеев мало верил в победу. («Я знаю, война кончится нашим поражением, – жаловался он, – мы не можем ее кончить чем-нибудь другим».) Его природный пессимизм наряду с податливостью к чужим мнениям и стал той почвой, на которой пышно взошли семена недоверия правительству и самому государю, посеянные умным, по определению императрицы, негодяем Гучковым.

О переписке двух главных деятелей русской катастрофы царю сообщила Александра Федоровна. Царицу Михаил Васильевич люто ненавидел (как и все без исключения офицеры в Ставке) и всегда «заболевал», когда Александра Федоровна приезжала вместе с дочерями навестить мужа и сына-цесаревича (сплетничали: ее приезд означает очередную перемену в правительстве). Государь не раз по этому поводу шутил, объясняя это нежелание видеться с императрицей скромностью и застенчивостью генерала. А распропагандированный генерал, ничтоже сумняшеся, считая императрицу тем, в чем уверил его Гучков, просто не мог выносить ее присутствия (вот опять она приехала передавать мужу последние приказания Распутина!) и всегда под разными предлогами скрывался на время обедов.

Ненависть к императрице оборачивалась нелюбовью к царю. Поверив в клевету, Алексеев позволил убедить себя в том, что победа в войне и спасение России немыслимы с «этим» царем и что царя нужно срочно менять.

Узнав о переписке своего начальника штаба с одним из главных своих врагов, государь был поражен. Вызвав Алексеева к себе, он прямо спросил, переписывается ли тот с Гучковым.

Солдатское лицо Алексеева (он был сыном простого солдата) потемнело, и, привычно не глядя в глаза царю, он малодушно солгал:

– Нет.

Однако сам Гучков и не думал скрывать переписки с главным стратегом армии, опубликовав в своей газете