Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

других, да, пожалуй, у всех. Что за гипноз! Отчего этот самый обычный, с виду простой человек, называемый русским царем, имеет такое непостижимое влияние, такую необоримую власть над душами и сердцами людей, еще вчера равнодушных, недовольных и даже поносящих правящего императора. Возбуждение всего госпиталя было неописуемо, казалось, одно известие о появлении государя породило взрыв патриотизма и восторга. Петр наблюдал потрясающую перемену во всех, даже и в тяжелораненых.

Вот государь подошел к раненному в голову Захарову, тот лежал мертвенно-бледный, с воспаленными глазами, много дней не вставая. Но вот он увидел государя, его глаза загорелись, напряженно и радостно смотрят на царя, он стремится приподняться и радостно шепчет:

– Слава Богу, теперь легче стало, как увидел тебя. – И, перекрестившись, добавляет: – Ты, главное, не робей. Мы его побьем, немца. Народ весь с тобой…

Потом это впечатление прошло, очень скоро, почти сразу, и Петр недоумевал и даже сердился на себя. Соединить два образа – «дегенерата и пьяницы» с этим светлым, почти святым взглядом… «Юродивый!» – решил Петр и больше на эту тему размышлять не стал.

Вот на экране снова царь с наследником, делают смотр казачьей сотни, вот Николай пробует солдатскую кашу, вот император на молебне в войсках, а вот появился эпизод, где он возлагает на себя Георгиевский крест… К этой награде представила государя Георгиевская дума Юго-Западного фронта за посещение им с наследником передовых позиций пехотных подразделений…

(Этот дорогой для него белый крест царь не снимал никогда. Он подчинился требованию Совдепа снять погоны, но орден Святого Георгия остался на его гимнастерке и в Тобольске, и в Екатеринбурге, вплоть до подвала ипатьевского дома.)

Увидев эпизод с Георгиевским крестом, зал еще сильнее взволновался, загудел, и вдруг, перекрывая общее гудение, чей-то звонкий молодой голос по-частушечьи ернически на весь зал обрушил:

– Царь-батюшка с Егорием, а царица-матушка с Григорием!

– Га-а-а! – прогремело в ответ.

Включили свет. И по довольным, замаслившимся улыбками солдатским лицам было видно, что шутку оценили, шутка понравилась, и не просто понравилась – попала в самое яблочко.

Петр Николаевич видел, как сидевшая впереди него рядом с другими сестрами Сашенька быстро встала и, наклонив голову, почти выбежала из зала.

Он нашел ее в ее комнатке, рыдающую.

Он понимал ее слезы и не стал допытываться и утешать. Он только молча обнял ее, и она, не сопротивляясь, так же молча уткнулась ему в грудь. Ее мягкие льняные волосы почти касались его подбородка, а стоило опустить голову чуть ниже – и его губ, и он невольно вдыхал младенческий запах ее волос, и этот девичий, детский запах закружил ему голову. Он приподнял ее мокрое от слез лицо и, сам не понимая, что он делает и как он смеет, поцеловал в губы.

9

Боже мой, как могло случиться, что она, Сашенька, дочь священника, воспитанная в вере и целомудрии и больше всего на свете боявшаяся нарушить заповедь Божию, осуждавшая в глубине души тех женщин, которые слишком вольно подчас обращались с выздоравливающими офицерами, вдруг неожиданно – пала?

Она и сама не понимала, отчего эта история с оскорблением государя ее так больно задела, отчего она рыдала как маленькая, и когда Петр пришел ее утешать… (О, милый, как он сумел почувствовать, что она нуждается в утешении?..) И когда он вдруг поцеловал ее… когда она впервые в жизни почувствовала крепкое мужское объятие… О, как хитер враг! Какое искушение!.. И отчего же она нисколько не противилась, не боролась?.. А разве все эти годы она нисколько не боролась? Не пыталась вырвать свою потаенную, запретную девичью любовь к женатому человеку?.. Плохо пыталась. Если бы пыталась всерьез, разве согласилась бы она работать с ним в одном госпитале?

И что теперь может сравниться с ее горем?.. Как она еще жива, как не поразил ее гнев Господень?.. Да, бедный Петр клялся и божился, что жена для него давно пустая формальность, что на самом деле любит он одну только Сашеньку, что развод – дело окончательно решенное, что как только закончится война, он непременно разведется и они обвенчаются… Она верила и не верила, верила, но это ровным счетом ничего не меняло в ее горестной судьбе: несчастье не превращалось в счастье. О том же, какой удар она нанесет отцу Валериану с матушкой, ей было страшно даже и подумать.

Тот злополучный вечер больше не повторился, она избегала встречаться с ним наедине даже в операционной, теперь дверь в ее каморку была всегда тщательно заперта, и когда Петр робко стучался, она затаивалась как мышь, стараясь ничем не выдать своего присутствия. Стучать громче, звать Сашеньку было совсем неприлично, и Петр удрученно уходил, теряясь в мыслях, что же теперь делать?

Через две недели после случившегося Александра Валериановна отпросилась в увольнение и, не попрощавшись с Петром, покинула госпиталь. Деваться ей было некуда; она поехала домой, решив сохранить свое падение от отца с матерью в тайне.

Она не видалась с домашними несколько лет и теперь возвращалась не предупредив, сваливаясь как снег на голову, с тяжелым сердцем, не зная, как она посмеет посмотреть отцу-матери в глаза, и ужасаясь, что они догадаются, поймут, а если и не догадаются, то как же ей жить с этой страшной своей тайной, которая гнетет, и душит, и давит на сердце так, что и вздохнуть порой тяжело, словно пудовый камень на груди лежит.

В купе ехала не одна: какая-то плачущая старушка, потерявшая на войне последнего сына и целый день мочившая слезами платок, да два веселых молоденьких офицера, ехавших в Москву в отпуск. Офицеры шутили и ухаживали за Сашенькой, она едва улыбалась в ответ, при этом глаза ее часто краснели и наполнялись слезами; видя неуместность своих шуток, офицеры вскоре от нее отстали, и Сашенька со старушкой на свободе предались каждая своему горю.

Чем ближе подъезжала Александра Валериановна к дому, тем тяжелее становилось у нее на душе. И думы одна горше другой: как же теперь быть?

Лето шестнадцатого года стояло жаркое, на Петра и Павла прошли сильные грозы (возница говорит: пастуха в соседней деревне убило, ох страшная смерть, без покаянья, не приведи Бог!), а теперь солнышко сияет ласково и кротко, будто и не было только что никакой бури на небесах. Умиротворенно застыло в неброской своей красе родное Ферапонтово с синими в звездах маковками монастырских церквей, голубеющей сквозь деревья озерной гладью да с тихим колыханием спеющей ржи. (И ничего-то краше июльского разнотравья да ржи с васильками для Сашеньки не бывало!)