Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

– Я… я с удовольствием. – Наденька зарделась, доверие бывшего товарища по революционной борьбе ей явно льстило, и она ответила с нескрываемой радостью: – Разумеется… Чем могу…

– Видите ли, я хотел бы просить вас принять на хранение мой чемодан… Потом я у вас его заберу. Меня могут обыскать, а вас… никто не тронет, для вас это совершенно безопасно. В крайнем случае, вы ничего не знаете, как этот чемодан оказался у вас в купе. Вот и вся услуга, – закончил он с улыбкой.

Наденька была потрясена. Значит, у Левы все продолжается… значит, Лева продолжает вести политическую борьбу! А она, Наденька, так быстро все забыла, так легко отказалась от юношеских обетов! Превратилась в заурядную мещанку! Как же она посмела забыть, как Петруша посмел забыть, что главное, главное для них – борьба с проклятым царизмом! Кровь бросилась в лицо, она задрожала и страстно, заговорщицки зашептала:

– Давайте! Давайте сюда ваш чемодан! Я… сохраню! Как зеницу ока! Я… можете на меня положиться! Лева! Лев Осипович! Дайте я вас… обниму! Вы – настоящий герой! Борец! Вы – Лев!

Она бросилась обниматься, и, не слишком деликатно отстраняясь от ее объятий, Лев Осипович сказал:

– Должен вас предупредить, меня зовут теперь Марк Антонович Зернов.

– Понимаю… – закивала головой Наденька, повторяя как пароль: – Зернов.

– Марк Антонович. Запомните?

– Запомню, – сказала Наденька и благоговейно сложила руки на груди.

* * *

По случаю приезда жены доктору Словенову предоставили трехдневный отпуск, и Петр Николаевич поселился с Надеждой Ивановной в гостинице в том же городке, где находился их госпиталь. Оба были разочарованы свиданием. Вернее, друг другом. Наденька, уже целую неделю мечтавшая о романтической встрече и ожидавшая коленопреклоненных излияний и восторгов Петрушиной любви, как это всегда и бывало прежде, встретила с его стороны если не равнодушие, то непривычную хмурость и отсутствие трепетного внимания. Петр Николаевич не погрузился с головой в обаяние и радость встречи с прелестной молодой супругой, как мечталось ей под стук колес. Но был неприятно озабочен и оставленной без его присмотра операционной (хотя там и находился еще один хирург), и своими ранеными и умудрялся даже в эти три дня, посвященные любви к Наденьке, все-таки забегать на часок в госпиталь, а в последний день и вообще оставил свою супругу ночевать одну!

Наденькины рассказы о продолжении революционной борьбы неожиданно встреченного ею Левы Гольда (или, как теперь его правильнее называть, Марка Зернова) его нисколько не тронули и даже, напротив, вызвали странное неудовольствие и раздражение. Что же это он вдруг полюбил это «коварное ничтожество царишку-Николая»? Нет, но… Но что?.. Он, оказывается, не любит «отвратительную работу червей в больном организме». Наденька ничего не поняла про червей, при чем здесь черви?.. Он просто устал, ее бедный Петруша. Ему нужно отдохнуть. Развеяться. И она стала зазывать его в Москву в отпуск, благо у нее теперь есть своя чудесная квартирка, потому что Наденькины гонорары позволяют ей устроить для них милое гнездышко, и не только… Она уже хотела заодно рассказать и про бриллианты, но вовремя одумалась, потом как-нибудь, когда кончится эта дурацкая война (ведь кончится же она когда-нибудь!) и ее Петруша не будет таким нервным и раздражительным.

Три дня (ах, что такое эти три дня!) пролетели мгновенно, и Петр с тайным облегчением проводил свою хорошенькую супругу, экзальтированность которой вдруг стала его тяготить и раздражать до такой степени, что ему не пришло в голову ни одной ревнивой мысли, как это всегда случалось с ним прежде. Казалось, вопрос о верности жены вообще перестал его волновать.

Наденька уехала на том же санитарном поезде обратно в Москву – и вот странно: после ее отъезда весь госпиталь оказался наводнен ужасными, пакостными листовками с рисунками самого гнусного (и даже порнографического) содержания все на ту же тему разврата Распутина и царской семьи. Тексты по своей гадости были подобны карикатурам и обвиняли царя в предательстве, алкоголизме и умственной неполноценности. Прокламации были до того отвратительны, что, казалось бы, ни один нормальный человек не должен бы эту гадость читать. Но листки имели успех, их жадно рассматривали, читали и передавали друг другу со смешками и злобой, веря всему, что в них изображали и изобличали анонимные авторы.

Верил всему и Петр Николаевич, но, как порядочный человек, гнушался этими прокламациями, уничтожал их везде, где встречал, и мыл после них руки, как после заразы.

А вскоре после этих событий в большом зале Дворянского собрания, отданного с началом войны под госпиталь, собрались все способные передвигаться раненые и весь медицинский и обслуживающий персонал. Показывали иностранную военную картину, битву при Вердене и нашу военную хронику.

Большинство из присутствующих в зале никогда не видели царя и теперь с жадным любопытством старались разглядеть того, за кого уже второй год их гнали на смерть.

– Глянь, да он, никак, в солдатской шинели…

– Да это не он…

– Как не он? Вон и мальчишка с ним рядом…

– И-эх, а погоны-то полковничьи…

– Что ж он себе генерала не присвоит?

– А на что ему, он сам по себе царь…

– Гляди-ко, и на мальчишке медаль…

– А говорили: хромой…

– Кто хромой?

– Наследник…

Напряженно всматривался в лицо государя и Петр, стараясь утвердиться в своем раз и навсегда сложившемся мнении. В отличие от большинства, ему-то удалось один раз увидеть царя. Еще до того как возглавить армию, он приезжал для осмотра госпиталя с тогдашним главнокомандующим великим князем Николаем Николаевичем. Тогда его поразил непрезентабельный, простой, даже мужицкий вид царя. На фоне гарцевавшего своим могучим ростом и громовым голосом, звездами и орденами в бриллиантах, золотом расшитым мундиром великого князя облик царя не просто разочаровывал, но вызывал чуть не презрение и даже жалость. И только когда государь, обходя всех по очереди и со всеми здороваясь за руку, встретился глазами с Петром, он почувствовал вдруг толчок в самое сердце. Ласковый, глубокий и какой-то застенчивый, проникающий в душу взгляд царя внезапно пронзил его сердце острой жалостью. Он почувствовал вдруг не просто симпатию, доверие, приязнь, но хлынувшую на него невесть откуда горячую любовь к царю, ту любовь-жалость, которая неразрывно связана у русских и всегда идет в паре. Он почувствовал на своих глазах слезы и почти восторг, и если бы сейчас стоял не среди белых халатов, но в кричавшем «ура» строю, он кричал бы со всеми вместе неистово, яростно, во все горло и легкие, кричал бы до хрипоты и изнеможения, до – счастья!

И – странно – Петр видел это волнение, эти слезы счастья в глазах у