Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

– Что ясно? – напирал Павел. – Ведь в Галиции мы бьем…

– Что ж что в Галиции… И в Галиции нас побьют, дай срок.

– Это Александр Иванович так считает?

– Ну-у… как сказать, вообще-то Александр Иванович пессимист. Но – патриот! Он только Николая не любит. И Александру. А так он – патрио-от. И монархист.

– За что же он не любит государя? И государыню?

Матвей усмехнулся, глаза его стали холодными и злыми.

– А за что их любить? За то, что всю Россию, как блудную девку, под ноги грязного мужика швырнули?

– Ну, это уж ты… слишком сильно сказано… Да и несправедливо.

– Да народ-то наш еще сильней выражается. Хочешь послушать, что народ наш говорит? Могу процитировать. Частушку. Очень выразительно.

– Что ж, на всякий роток не накинешь платок. Виноват не Распутин…

– Верно. Распутин совсем не виноват. Распутин – только мерзкий, грязный, хитрый мужик, которому на его сальную, нечесаную голову нахлобучили шапку Мономаха! Да понимаешь ли ты, друг мой, что Распутин убил русскую монархию? Что монархия выродилась в распутинщину! Что…

– Да ты знаком, что ли, с этим Распутиным?

– За кого ты меня принимаешь? – обиженно сказал Матвей. – Чтобы я знакомился с этакой гадиной? Нет, мне моя репутация дорога. Я и без того все о нем знаю! Между прочим, – тут он хитро взглянул на Павла и подмигнул, – все эти фельетоны в гучковской газете насчет Гришки – мои!

– Как твои? Да ведь там совсем другая фамилия…

– Эх, наивный друже мой Павле… – рассмеялся Матвей. – Ты пойми одно: после Распутина в России не может быть больше царя! Нет у нас теперь ни одного интеллигентного, образованного человека, который не желал бы революции. И вообще, монархическая идея приказала долго жить. В этом я и с самим Гучковым готов поспорить. Александр Иванович хоть и умница, а мыслит все одно по старинке: без царя, мол, России никак нельзя, а потому надобно – конституционного монарха. А я убежден: не надо никакого!

– Да твой Александр Иванович в Бога-то верует?

– При чем здесь Бог?

– Бог – при всем. А тем паче при устроении государственной власти. Я полагаю, – сказал Павел, – сейчас не время мечтать о перемене строя, и вообще следовало бы прекратить все выпады против царя. Сила государства – в единстве. А мы свое единство ни за понюшку табаку по ветру пускаем. Ради красного словца не пожалеем ни мать, ни отца. Ты забываешь, идет война…

Поэт Звездный снова усмехнулся.

– Для кого – война, а для кого…

– Мать родна?

– А для кого – повод, – многозначительно сказал Матвей.

– Повод? Для чего?..

Матвей не ответил и только весело добавил:

– Вот уж не думал, что ты в такой оппозиции к оппозиции. Какой-то ты стал… странный… – Он не находил слов, чтобы обозначить суть расхождения с приятелем. – Постой, постой, – заулыбался он иронически, – да ты ведь, кажется, из последних Рюриковичей по матери?

– Это она так считает… – улыбнулся Павел.

– Тогда твой монархизм, по крайней мере, имеет органическое оправдание. А вот я из купеческого сословия. Причем из немцев. Мы этих Романовых… впрочем, Романовы и сами немцы! Одни немцы дерутся с другими немцами, а виноват русский мужичок! – И Матвей весело рассмеялся. – А настоящие Рюриковичи, между прочим, за нас! За на-а-ас! Вот в чем штука-то, милый ты мой пиит! – Он вдруг страшно развеселился.

– Постой… Я не понимаю, о чем ты… Ведь речь идет о России.

– Именно. О России… – Матвей перестал смеяться и внезапно сделался серьезен. – Впрочем, есть и другие страны, не хуже. Я тут перед войной в Англии побывал. Герцену поклонился. Вот это, я тебе скажу, демократия!.. Кончится война, если Николай удержится у власти, уеду. Буду писать статьи «Письма о России из Англии», а? Как тебе название? Почище Герцена будет! А только Гучков уверен, вряд ли слабоумный Николка устоит. Даже «старца» удалить ума не хватает, а тут Вильгельм с Гинденбургом!

Павел перестал противоречить, и разговор скоро увял; бывшие приятели как-то одновременно почувствовали, что прошедшие годы сильно их развели, а юношеские воспоминания недостаточны для возобновления прежних отношений и что, судя по всему, их разномыслие непреодолимо.

Домашних Павел застал в смятении. На вопрос Павла, что случилось, отчим ничего не ответил, бросил раздраженно:

– На столе записка, сам прочти.

Детским аккуратным почерком Глебушка писал: «Дорогие мамочка и папочка! В суровый час испытаний для нашей Родины я не могу больше оставаться в стороне и спокойно смотреть, как героически гибнут на поле брани наши братья. Недавно наша молодежь (студенты и гимназисты) провели патриотическую манифестацию и просили градоначальника повергнуть к стопам Его Величества чувства бесконечной любви и беспредельной преданности, а также горячую благодарность за дарованную студенчеству высокую милость – немедленно встать в ряды армии. Папочка, это вовсе не квасной патриотизм, как ты думаешь! Ведь я иду на фронт не за правительство, а за маму, за тебя, за нашу прекрасную Родину, за всех родных и друзей, и я счастлив тем, что могу быть полезен вам и России, и за ее покой и счастье я готов отдать всю свою жизнь. Папочка, вместе с Володей Жиглинским мы идем на фронт добровольцами. Папочка, скажи мамочке, чтобы она не плакала и не переживала, я обязательно вернусь! Крепко вас всех целую и люблю, ваш сын Глеб».

Дочитав помятую страничку, Павел невольно улыбнулся: ай да Глеб!

– Ну-с, как тебе это нравится? – сердито спросил Тарас Петрович и, не дожидаясь ответа, зачертыхался. – Черт знает что! То как бешеные бунтуют против царя и правительства, то повергают к стопам почтительнейшую благодарность за высочайшую милость послужить пушечным мясом! Ну не баранья ли глупость?! Молоко еще на губах… а туда же, в пекло!..

Павел не дослушал отчима, пошел в комнату к матери.

Елизавета Ивановна старалась крепиться, но, увидав сына, снова не сдержалась и заплакала. Павел подошел к матери и молча обнял. Что тут сказать?.. А сказать надо было еще и то, что через несколько дней он тоже отправляется на фронт. Плечи Елизаветы Ивановны под руками Павла затряслись, она уже не сдерживала рыданий. Нет, нет, она, конечно, все понимает… долг мужчин… но…

– Разве Рюриковичи когда-нибудь уклонялись? – Он пробовал шутить. Плечи Елизаветы Ивановны перестали вздрагивать, она подняла на сына глаза, отерла слезы и, будто вспомнив о самом важном и стряхнув с себя отчаяние и малодушный страх, скорбно и твердо прошептала:

– Рюриковичи не уклонялись никогда. И не уклонятся. Да будет на все воля Божия, – прибавила она еще дрожавшим голосом и осенила Павла широким крестом. А потом заговорила нарочито спокойно: – От Сашеньки получили