Маленький человек, что же дальше? - Ганс Фаллада

– Служащий, когда я слышу нечто подобное, – говорит Мюршель, – думаю, что вы считаете себя лучше нас, рабочих.

– Я так не думаю.

– Нет, вы именно так думаете. И знаете, почему вы так думаете? Потому что вы позволяете своему работодателю задерживать зарплату не на неделю, а на целый месяц. Потому что вы делаете сверхурочную работу бесплатно, потому что вы соглашаетесь на зарплату ниже тарифной, потому что вы никогда не устраиваете забастовки, потому что вы настоящие штрейкбрехеры…[1]

– Дело не только в деньгах, – говорит Пиннеберг. – Мы ведь думаем иначе, чем большинство рабочих, у нас другие потребности…

– Думаете иначе, – усмехается господин Мюршель, – думаете иначе… Но вы думаете точно так же, как пролетарий…

– Это не так, – говорит Пиннеберг, – я, например…

– Вы, например, – господин Мюршель насмешливо прищуривается, – вы, например, получили аванс?

– Как так? – спрашивает Пиннеберг, смущаясь. – Аванс?

– Ну да, аванс, – еще больше усмехается отец Мюршель. – Аванс, у Эммы. Не очень-то прилично, господин служащий. Весьма пролетарская привычка…

– Я… – лепечет Пиннеберг и краснеет, ему хочется громко хлопнуть дверью и закричать: «О, да пошли вы к черту!»

Но фрау Мюршель резко говорит:

– Замолчи, отец, надоел ты со своей болтовней! Это дело уже решено, и тебя оно не касается.

– Вот и Карл пришел, – восклицает Ягненок, услышав, как захлопнулась входная дверь.

– Так подавай еду, женщина, – говорит господин Мюршель. – И все-таки я прав, зять, спросите у своего пастора – это неприлично…

В кухню заходит молодой человек, но молодость – это лишь обозначение возраста, он выглядит совершенно не молодым, еще более желтым и желчным, чем отец Мюршель. Он буркнул:

– Добрый вечер. – Не обращая никакого внимания на гостя, снял куртку и жилет, затем рубашку.

Пиннеберг смотрит на него с нарастающим изумлением.

– Сверхурочно работал? – спрашивает старик.

Карл Мюршель лишь что-то бурчит в ответ.

– Хватит уже валять дурака, Карл, – говорит госпожа Мюршель. – Садись есть.

Но Карл уже включил воду в кране и начинает очень тщательно мыть руки. Он голый по пояс, Пиннеберг немного смущается из-за Ягненка, но ей это кажется совершенно нормальным.

Для Пиннеберга здесь многое кажется ненормальным. Уродливые глиняные тарелки с черными пятнами, полусырые картофельные оладьи с привкусом лука, кислые огурцы, теплое бутылочное пиво, приготовленное только для мужчин, плюс эта безрадостная кухня и моющийся в раковине Карл…

Карл садится за стол и угрюмо говорит:

– Неужто пиво?

– Это жених Эммы, – объясняет госпожа Мюршель. – Они скоро поженятся.

– Захомутала все-таки, – говорит Карл. – Ну да, буржуй. Пролетарий для нее недостаточно хорош.

– Вот видишь, – довольно улыбается отец Мюршель.

– Ты бы лучше деньги зарабатывал, а не рот открывал, – шипит фрау Мюршель.

– Что значит «видишь»? – говорит Карл с желчью своему отцу. – Настоящий буржуй мне всегда милее ваших социал-фашистов.

– Социал-фашисты, – сердито отвечает старик. – И кто же из нас фашист, ты, советский мальчишка?!

– Ну конечно, – говорит Карл, – вы, герои броненосных крейсеров…

Пиннеберг слушает их ругань с определенным удовлетворением. То, чем старик попрекал его, вернулось к нему же с процентами. Только картофельные оладьи от этого не становились лучше.

Да, не самое приятное знакомство. Совсем не так он представлял себе свою помолвку.

Ночной разговор о любви и деньгах.

Пиннеберг пропустил свой поезд, решив, что он может уехать и в четыре утра. Даже в этом случае он успеет на работу.

Они с Ягненком сидели в темной кухне. В чулане спал отец, в другой комнате – фрау Мюршель. Карл ушел на собрание КПГ.

Они придвинули два кухонных стула друг к другу и уселись спиной к остывшей плите. Дверь на маленький кухонный балкон открыта, ветер тихо колышет занавеску над дверью.

На улице – над жарким двором, где звучит радио, – ночное небо, темное, с очень бледными звездами.

– Я бы хотел, – говорит Пиннеберг тихо и сжимает руку Ягненка, – чтобы у нас было немного красивее. Знаешь… – он пытается описать это, – у нас должно быть светло и белые занавески, и все всегда до ужаса чисто.

– Я понимаю, – говорит Ягненок, – тебе, наверное, тяжело у нас, к этому ты не привык.

– Но я не это имел в виду, Ягненочек.

– Да. Да. Почему ты не можешь это сказать? Это ведь действительно тяжело. То, что Карл с отцом постоянно ссорятся, – это плохо. И то, что отец с матерью всегда ругаются, тоже плохо. И то, что они всегда пытаются обмануть мать с деньгами на продукты и что мать обманывает их с едой… все это плохо.

– Но почему они такие? У вас в семье три человека зарабатывают, должно же все быть хорошо.

Ягненок не отвечает ему.

– Мне ведь здесь не место, – говорит она вместо этого. – Я всегда была Золушкой. Когда отец и Карл приходят домой, у них рабочий день заканчивается. А я начинаю мыть посуду, гладить, шить и штопать носки. Ах, дело не в этом, – восклицает она, – это можно было бы делать с удовольствием. Но то, что все это воспринимается как должное и что за это меня толкают и щиплют… я никогда не слышу ни одного доброго слова, и Карл делает вид, будто это он меня кормит, потому что платит больше за еду, чем я… Я ведь не зарабатываю много – сколько сейчас зарабатывает продавщица?

– Скоро все это закончится, – говорит Пиннеберг. – Совсем скоро.

– Дело не в этом, – стонет она в отчаянии, – дело не в этом. Но, знаешь, мальчик мой, они всегда по-настоящему презирали меня, «ты глупая», говорили они мне. Да, я не так умна. Я многого не понимаю. И притом я некрасивая…

– Но ты красивая!

– Ты ведь первый, кто мне это говорит. Когда мы ходили на танцы, я всегда оставалась сидеть за столиком одна. А когда мама говорила Карлу, чтобы он позвал своих друзей, он отвечал: кто будет танцевать с такой козой? Правда, ты первый…

Необычное чувство охватывает Пиннеберга. «Правда, – думает он, – ей не стоит так говорить. Я всегда думал, что она красивая. А может быть, она вовсе и не красивая…»

Но Ягненок продолжает:

– Слушай, мальчик мой, я совсем не хочу тебе жаловаться. Я просто хочу сказать тебе один-единственный раз, чтобы ты знал: я им не принадлежу, я принадлежу только тебе. Только тебе одному. И что я тебе ужасно благодарна, не только за Малыша, но и за то, что ты женишься на Золушке.

– Милая, – прошептал он. – Милая ты моя…

– Нет, не сейчас. И раз ты говоришь, что хочешь, чтобы у нас всегда было светло и чисто, ты должен понимать, что я никогда толком не училась готовить. И