О пионеры! - Уилла Сиберт Кэсер

Фрэнк мрачно взглянул на нее, моргая, как будто вышел из темноты. Одна бровь непрестанно дергалась. Было очевидно, что встреча для него мучительна. К глазам Александры неожиданно подступили слезы. Она протянула руку и сказала:

– Фрэнк, надеюсь, вы позволите мне говорить с вами дружески. Я понимаю, почему вы это сделали, и не держу на вас зла. Они виноваты куда больше, чем вы.

Он выдернул из кармана штанов грязный синий платок и расплакался, отвернувшись от Александры.

– Я не хотел вредить этой женщине, – пробормотал он. – Я не хотел вредить этому мальчику. Ничего не имел против. Он мне всегда нравился. А потом вижу его…

Лицо Фрэнка утратило всякое выражение, он упал на стул и вперился в пол, безвольно свесив руки между полосатых колен, видимо, парализованный отвращением к картинам, всплывшим в памяти.

– Я пришла не для того, чтобы вас винить. Я считаю, что они виноваты больше вас, – повторила она, тоже оцепенев от захлестнувших ее чувств.

Неожиданно Фрэнк поднял голову и уставился в окно.

– Наверное, все мои труды на ферме пошли к чертям, – проговорил он с горькой улыбкой. – А мне плевать. – Он раздраженно провел ладонью по щетинистому затылку. – Не могу думать без волос. Английский забываю. Мы тут не говорим, только ругаемся.

Александра была потрясена. Казалось, Фрэнк стал другим человеком – или вовсе перестал им быть. Она едва узнавала своего когда-то красивого соседа-чеха и не понимала, как с ним говорить. Наконец она спросила:

– Вы не держите на меня зла, Фрэнк?

Сжав кулаки, он воскликнул:

– Я ни на какую женщину зла не держу! Говорю, я не такой. Никогда жену не бил. Ни разу не тронул, когда она меня доводила! – Он со всей силы стукнул кулаком по столу и рассеянно потер отбитую руку. Лицо и шея порозовели от возбуждения. – Два, три года назад я понял, что я ей безразличен, Александра Бергсон. Знал, что ее тянет к другому мужчине. О-о, я ее знаю! И ни разу не тронул. Ничего бы не было, если бы я не взял с собой ружье. Черт знает, зачем взял. Она всегда говорила, что мне нельзя ружье. Была бы дома, как положено… Да толку-то говорить.

Потерев затылок, Фрэнк вновь резко умолк, как будто нечто в его душе мгновенно погасило пламя чувств и мыслей. Пораженная этой неожиданной переменой, Александра мягко промолвила:

– Да, Фрэнк, я знаю, что вы не хотели причинять Мари боль.

Он странно улыбнулся, глаза наполнились слезами.

– Я почти забыл ее имя. Для меня у нее больше нет имени. К жене у меня ненависти не было, но женщина, из-за которой я это сделал… Богом клянусь, я ее ненавижу! Я мирный человек, не хочу убивать мальчиков и женщин. Плевать, сколько мужчин были с ней под этим деревом. На все плевать, кроме этого славного мальчика, которого я убил, Александра Бергсон!.. Наверное, я с ума схожу.

Она вспомнила изящную желтую тросточку, найденную в чулане, и представила, как Фрэнк приехал в эти края веселым юношей, таким привлекательным, что самая красивая чешка в Омахе решила бежать с ним под венец. Казалось безумием, что жизнь привела его в такое место. Александра отчаянно винила Мари. Как могла эта веселая, ласковая девушка принести столько горя всем, кто ее любил, даже бедняге Джо Товески, который в детстве с гордостью носил маленькую племянницу на плечах? Немыслимо! Выходит, грешно быть такой добросердечной и импульсивной?.. Все существо Александры противилось этой мысли, однако вот Эмиль – на норвежском кладбище, а вот Фрэнк – в тюрьме.

Она встала и взяла его за руку.

– Фрэнк Шабата, я не остановлюсь и не дам губернатору ни минуты покоя, пока не добьюсь для вас помилования. Я уверена, что смогу вас отсюда вытащить.

Он взглянул на нее с недоверием и прочел в глазах твердую решимость.

– Александра, если я отсюда выйду, то больше никого в этих краях не побеспокою. Вернусь туда, откуда приехал, к матери. – Он рассеянно коснулся пуговицы на ее черном жакете и, не поднимая взгляда, тихо спросил: – Александра, вы не думаете, что я очень плохо обращался с этой девушкой до того, как…

– Нет, Фрэнк, не будем об этом, – перебила она, сжимая его ладонь. – Эмилю уже не поможешь, поэтому я хочу сделать для вас, что смогу. Знаете, я ведь редко покидаю ферму, а сегодня приехала специально, чтобы вам об этом сказать.

В стеклянную дверь вопросительно заглянул начальник тюрьмы. Александра кивнула. Он вошел, нажал белую кнопку на своем столе, явился охранник, и Александра с грустью проводила Фрэнка взглядом. Обменявшись несколькими словами с мистером Шварцем, она с содроганием отклонила его предложение осмотреть «заведение» и отправилась на трамвайную остановку. На обратном пути в Линкольн, трясясь в трамвае, Александра размышляла о том, что перенесла катастрофу куда лучше Фрэнка, а все же чувствует себя не более живой, чем он. Ей вспомнились строки из стихотворения, которое она любила в школьные годы: «Мир стал чужой мне, жизнь пуста, с тюрьмой я жизнь сдружил мою…»[18] Александра вздохнула. Отвращение к жизни лежало на сердце тяжелым грузом. Должно быть, во время сегодняшнего разговора Фрэнка приводило в оцепенение похожее чувство. Скорей бы вернуться на высокогорье!

В отеле клерк жестом поманил Александру и вручил телеграмму из Хановера. Она озадаченно посмотрела на желтый конверт и зашла в лифт, размышляя о том, что теперь ей не страшны почти никакие дурные вести. В номере Александра заперла дверь на ключ, опустилась на стул у туалетного столика и вскрыла телеграмму. Та гласила: «Ночью прибыл в Хановер. Жду твоего возвращения. Пожалуйста, поспеши. КАРЛ ЛИНСТРУМ».

Александра уронила голову на туалетный столик и разрыдалась.

III

На следующий день Карл и Александра возвращались от миссис Хиллер пешком через поля. Александра выехала из Линкольна после полуночи, и ранним утром Карл встретил ее на станции в Хановере. Завезя домой багаж, они отправились к миссис Хиллер, чтобы передать маленький гостинец, купленный для нее в городе, но задерживаться в гостях не стали и провели весь день, гуляя в полях.

Александра переоделась из черного дорожного костюма в белое платье – отчасти потому, что он явно смущал Карла, а отчасти потому, что угнетал и ее, напоминая о вчерашней тюрьме. В поле под открытым небом траур казался неуместным.

Карл почти не изменился – только загорел, а лицо немного округлилось, и теперь он меньше походил на усталого профессора, каким уехал год назад. Впрочем, даже и