Услышь нас, Боже - Малькольм Лаури

Чертовски жаль, что она не смогла поехать с ним в Европу. Но если бы поехала, жалела бы еще больше. Лави (ее прозвище происходит от «Лави Ли», старой записи «Мемфисской пятерки», которую они с Коснаханом слушали постоянно в первые месяцы своей любви; поначалу это действительно было лишь прозвище, но потом все вокруг перестали называть ее Маргарет, теперь она и на сцене выступала под этим псевдонимом) была актрисой, но, выйдя за него замуж, почти перестала играть. Угодила в какую-то странную, необъяснимую полосу невезения – то была для роли слишком юная, то слишком старая, то спектакль снимали с репертуара еще прежде, чем он доходил до нью-йоркской сцены, а однажды после нескольких недель репетиций, волнений, поздравлений и «шанса всей жизни», после премьеры в Бостоне автор пьесы внезапно переписал все заново и заменил героиню, которую играла Лави, десятилетним мальчиком. И вот теперь, в самый последний момент, когда они с Коснаханом наконец собрались ехать в Европу вдвоем, ей предложили главную роль в постановке Нантакетского летнего театра. То ли благодаря собственному успеху – то ли, наоборот, вопреки – Коснахан, видя, что восторг Лави перевешивал ее огорчение, был готов отложить поездку. Он ненавидел путешествия ради путешествий, особенно без жены, и ничто не мешало им поехать на следующий год, после нью-йоркской премьеры спектакля, если он будет успешным. Судя по репетициям, на которых бывал Коснахан, постановка имела все шансы стать настоящим хитом, но тут его брат Маттиас прислал телеграмму с сообщением, что их мать, уже очень старая, тяжело и серьезно больна. Так что за три дня до премьеры спектакля Лави ему все же пришлось уехать в Европу одному. А поскольку здоровье не позволяло Коснахану лететь самолетом, на Мэн он прибыл слишком поздно. Его мать – методистка до последнего вздоха, к вящему разочарованию Мэтта, – умерла и была предана земле еще до того, как Коснахан добрался до Ливерпуля.

Он писал жене каждый день, и это было одно из самых длинных его писем, однако единственное, где он сообщал какие-то семейные новости, помимо невыразимой печали или сожаления о том, что его мать так и не познакомилась с Лави. В начале он, как всегда, сообщал, что очень-очень любит ее (доказательством любви служило само написание писем, поскольку даже сочинение письма представляло теперь немалую трудность) и безумно скучает, поздравлял с неизменным успехом спектакля, отвечал на несколько мелких вопросов из ее предыдущего письма и в свою очередь спрашивал о доме и, конечно, о Молчаливом Лимоне.

Дальше он извещал, что до сих пор не увиделся со своим братом Мэттом, который к моменту прибытия Коснахана на Мэн был вынужден покинуть остров, чтобы не опоздать к началу католического конгресса в Брюгге. Положение Мэтта как священнослужителя католической церкви на острове Мэн было в сложившихся обстоятельствах несколько неудобным, особенно если принять во внимание недавние выходки их старшего брата Джона, который, будучи политиком крайне левого толка, если и вовсе не анархистом и последователем идей старины Пьера Жозефа Прудона, только что попытался – о чем она, вероятно, читала в газетах – тихо свергнуть правительство острова Святой Елены, где сейчас отбывает тюремное заключение, что применительно к острову Святой Елены вообще сказано несколько громковато. Посетить Маттиаса (как, впрочем, и Джона) там, где он сейчас находился, не представлялось возможным, но Мэтт собирался приехать по делам в Рим, и Коснахан с нетерпением ждал скорой встречи. С Артом он тоже пока не виделся, но тот написал ему из Парижа, и Коснахан знал, что Артур, по крайней мере, сейчас в Европе и тоже со дня на день приедет в Рим; словом, он, Коснахан, пребывал в радостном ожидании. После этого – поскольку он не хотел писать Лави, что, если не получится встретиться с Мэттом, во всей Европе у него не останется никого из знакомых, кто слышал бы о его грандиозном триумфе в Америке, и поскольку думал, что это может ее позабавить, – он принялся описывать пансион Борнини, где поселился по приезде в Рим…

Но внезапно он со вздохом отложил письмо в сторону. Первая мысль, что пришла ему в голову, когда он получил на борту корабля телеграмму от Мэтта, который сообщал: «Глубоко сожалею мать умерла шестого июня», а телеграмму отправил из Беллабеллы (ее маленькая железнодорожная станция утопает в цветущих фуксиях!), – первая мысль Коснахана была такая: надо написать матери и объяснить, почему я не мог написать раньше, когда она была жива; написать ей, как каждый мой вздох зависел от моего же успеха, от новостей о новых успехах, от новостей о моей книге, ставшей бестселлером в Далласе, затем в Тумстоуне, а затем – бог его знает – в Эклектике, штат Алабама! Дальше успехи сходили на нет, пока не осталось вообще никаких, но роман все равно будет переведен на итальянский, санскрит, эсперанто, английский! Вот почему я не мог написать тебе, милая мама, вот почему не мог найти время черкнуть тебе хоть словечко, и теперь я понимаю, что все, чем я упивался – в чем погряз с головой, – ты превратила бы в настоящее золото волшебной алхимией своей любви и читала бы это письмо с простой гордостью матери за сына. И лишь потом он осознал: я никогда больше не напишу матери, никогда-никогда не напишу ей письмо, которое постоянно откладывал, никогда не пришлю ей еще одного сувенирного слоника из ляпис-лазури, никогда ей не совру, никогда перед ней не похвастаюсь, и что мне делать теперь, когда наступила эта пустота и меня мучает совесть, что я так и не написал ей; что мне делать, чтобы не испытывать этого чувства вины, но если не останется даже раскаяния – что потом?

Собственно говоря, именно эта мысль и помешала ему продолжить нынешнее письмо. Ведь внезапное озарение: я не писал матери в этом месяце, – пришло вполне осознанно, прежде чем грубая трагическая реальность успела его прогнать. Ее нет уже месяц, и он не писал ей почти год… Он любил мать, и в этом не было никакой сентиментальности, она была женщиной великодушной, веселой, пусть и весьма эксцентричной. С практической точки зрения он полагал, что на том свете ей будет лучше, поскольку и его отец уже отошел в мир иной; хотя мать пребывала в здравом уме, даже в более здравом, чем полагается в ее преклонных годах, она была сказочно стара, у нее почти не оставалось надежд в этом мире, и ей, конечно, будет лучше на том свете со своим стариком: