Маленький человек, что же дальше? - Ганс Фаллада

Что вчера вечером происходило в квартире? Смех и крики – наверняка пили. Ягненок и мальчик лежали в своей княжеской постели, делали вид, что ничего не слышат. Они об этом не говорили, все-таки это его мать, но дело, конечно, было нечисто.

Ночью Пиннеберг пошел в туалет, который находится во дворе, и ему нужно было пройти через большую комнату, где сидели гости.

В большой гостиной действительно довольно уютно, когда горит настольная лампа, и вся компания сидит на двух больших диванах. Эти дамы, очень молодые, очень элегантные, ужасно утонченные, и эти голландцы – вообще-то голландцы должны быть блондинами и толстыми, но они были темноволосыми и высокими. И все они сидели там и пили вино, курили. А Хольгер Яхман, конечно же, расхаживал в расстегнутой рубашке и говорил:

– Нина, не валяйте дурака. Меня бесит это притворство. – И это звучало вовсе не так дружелюбно и весело, как обычно у Яхмана.

А посреди всего этого – фрау Миа Пиннеберг. Ну что ж, она не так уж сильно выбивалась из общего ряда, выглядела прекрасно и лишь немного, совсем чуть-чуть, старше молодых девушек. Она была вместе со всеми, в этом не было сомнений, но что же они делали всю ночь до четырех утра? Конечно, было несколько часов тишины, лишь издалека доносился легкий шум, а потом вдруг снова на четверть часа эти всплески веселья. Ну да, еще покер – они играли на деньги с двумя молодыми девушками, Клэр и Ниной, и тремя голландцами, для которых на самом деле следовало бы позвать еще и Мюллензифена, но Яхман и сам прекрасно справлялся. Все ясно, Пиннеберг! Да, так оно и есть, хотя, конечно, все может обстоять по-другому…

Почему по-другому? Если Пиннеберг кого и знает, так это его мать. Не зря она бесится, стоит ему лишь упомянуть тот бар из прошлого – все было немного иначе, чем она описывает. Прошло не десять лет, а всего пять, и он не просто заглядывал за занавеску, он сидел за столиком, и всего в трех столиках от него была Миа Пиннеберг. Но она его не видела, была слишком далеко. Надзиратель в баре – ей самой нужен был надзиратель, и если вначале она не могла всего отрицать и говорила о каком-то дне рождения, то позже эта вечеринка со всей своей глупостью и поцелуями была забыта, похоронена, отвергнута. Он лишь заглянул за занавеску, видите ли, а его мать стояла за баром как добросовестный и надежный надзиратель. Она говорит, что так тогда и было, – чего же он теперь ожидает?

Все ясно, Пиннеберг!

И вот он снова в Малом Тиргартене, Пиннеберг знает его с детства. Он никогда не был особенно красивым – по сравнению с Большим Тиргартеном на другом берегу реку и это просто жалкий клочок зелени. Но в этот первый октябрьский день, полумокрый и полусухой, полупасмурный и полусолнечный, с ветром со всех сторон и множеством коричнево-желтых некрасивых листьев, он выглядит особенно уныло. Он не пустой, нет, совсем нет. Здесь толпы людей, в серой одежде, с бледными лицами – безработные, которые ждут, сами уже не зная чего, ведь кто теперь ждет работы? Они стоят без дела, без цели – дома тоже плохо, так почему бы просто не постоять в саду? Какой смысл идти домой, домой все равно придешь, и все равно слишком рано.

Пиннеберг тоже должен был идти домой. И лучше поскорее, наверняка Ягненок его ждет. Но он стоит здесь среди безработных, делает несколько шагов, а потом снова останавливается. Внешне Пиннеберг совсем на них не похож, он одет нарядно: на нем коричневое теплое пальто, которое Бергман ему уступил всего за тридцать восемь марок. И жесткая черная шляпа, тоже от Бергмана, она уже не совсем модная, поля слишком широкие: «Скажем, три двадцать, Пиннеберг».

Получается, внешне Пиннеберг не похож на безработного, но в глубине души…

Он только что был у Лемана, у начальника отдела кадров универмага «Мандель», он подал заявление на должность и получил ее, это совсем простая сделка. Но почему-то Пиннеберг чувствует, что в результате этой сделки, несмотря на то, что он снова получил работу, он все же гораздо ближе к этим неимущим, чем к богачам. Он один из них, в любой день может случиться так, что он будет стоять здесь так же, как и они, и он ничего не может с этим поделать. Ничто не защитит его.

Ах, он лишь один из миллионов – министры произносят речи в его адрес, убеждают его терпеть лишения, приносить жертвы, быть немецким патриотом, носить свои деньги в сберегательную кассу и голосовать за партию, поддерживающую государство.

Он делает это или не делает, в зависимости от обстоятельств, но он никому из них не верит. Ни капли. В глубине души сидит мысль: они все чего-то хотят от меня, но они не хотят делать ничего для меня. Сдохну я или нет – им все равно, могу я пойти в кино или нет – им это не интересно, может ли Ягненок нормально питаться или у нее слишком много волнений, станет ли Малыш счастливым или несчастным – кого это волнует?

А те, кто стоят здесь, в Малом Тиргартене, настоящем маленьком зверинце, эти безобидные, истощенные, безнадежно сломленные звери пролетариата – им живется не лучше. Три месяца безработицы – и прощай, коричневое пальто! Прощай, успех!

Может быть, в среду вечером Яхман и Леман поссорятся, и я вдруг окажусь ни на что не годен. Прощай, работа!

Это мои единственные настоящие товарищи, хоть они и обижают меня, называют меня франтом и пролетарием в накрахмаленном воротничке, но это временно. Я лучше всех знаю, чего это стоит. Сегодня, сегодня я еще работаю, а завтра… А завтра опять на биржу труда…

Может быть, они с Ягненком женаты совсем недавно, но когда стоишь здесь и смотришь на этих людей, то почти не думаешь о ней. И рассказать ей о своих размышлениях тоже не выйдет – она этого не поймет.

Хотя она и мягкая, она гораздо сильнее, чем он, – она не стала бы здесь стоять. У нее есть несколько простых убеждений: что большинство людей плохи только потому, что их делают такими, что никого нельзя осуждать, потому что не знаешь, что сам бы сделал на месте этого человека, и что сильные мира сего всегда думают, будто маленькие люди ничего не чувствуют, – эти убеждения живут в ней, она их не