Событие в аду - Рюноскэ Акутагава

красотою летнего облачка. Он и Жорж Санд не переносил из-за того, что подозрительно относился к ее искренности. Одно время с Тургеневым он прекратил дружбу по той же причине. Да вот, и теперь он усомнился в том, что Тургенев подстрелил вальдшнепа…

Тургенев с тяжелым вздохом остановился перед нишей. Мраморный бюст, освещаемый неверным светом далеко отстоящей свечи, смутно выделялся на фоне ниши. Это был бюст Николая Толстого-старшего брата Льва. – «Да, с ним мы тоже были друзьями. Двадцать слишком лет пролетело с тех пор, как ушел из этого мира мягкий и сердечный Николай. Ах, если бы у Льва была хоть половина той чуткости и отзывчивости, с какими относился Николай к чужим переживаниям». – Тургенев долго стоял, устремив грустный взгляд на бюст в темной нише, как бы позабыв о позднем часе весенней ночи.

* * *

На другое утро Тургенев ранее обыкновенного вышел в комнату во втором этаже, отведенную под столовую. По стенам комнаты висело несколько фамильных портретов. Под одним из них уже сидел за столом Толстой и просматривал корреспонденцию. Кроме него в комнате никого не было и даже из детей еще никто не показывался.

Старики поздоровались.

Тургенев тайком взглянул на Толстого в надежде уловить в его лице хоть признак доброжелательства, чтобы тотчас же пойти на примирение. Но Толстой, неохотно перекинувшись двумя-тремя словами, опять молчаливо принялся разбирать корреспонденцию. Тургенев вынужден был придвинуть ближайший стул и тоже молчаливо принялся за чтение газет, лежавших на столе.

В мрачной комнате некоторое время не было слышно ничего, кроме шипения самовара.

– Ну, как, хорошо ты провел ночь? – Вдруг спросил неизвестно по какому поводу Толстой, закончив просматривать корреспонденцию.

– Да, прекрасно выспался.

Тургенев опустил газету и ждал, что Толстой заговорит дальше. Но хозяин, не проронив больше ни слова, стал наливать из самовара кипяток в свой стакан с серебряным подстаканником.

После того, как подобный диалог повторился еще раз-другой, Тургенев почувствовал, как и вчера вечером, что ему все тягостнее становится дурное расположение духа Толстого. Эту душевную тяжесть он ощущал тем сильнее, что кроме их двоих в комнате по-прежнему не было ни души.

«Хоть бы Софья Андреевна пришла, что ли», – с раздражением подумал Тургенев. Но почему-то никто не думал показываться в комнате.

Прошло так минут пять-десять. Наконец, Тургенев не выдержал и порывисто встал со стула, бросив рядом с собой газету.

В это самое время за дверями вдруг послышались громкие голоса и топот ног, наперегонки взбегавших по лестнице. В следующий момент дверь резко распахнулась, и пять-шесть мальчиков и девочек разом вбежали в комнату, оживленно болтая о чем-то.

– Папа, нашли!

Илюша, выступавший впереди всех, с довольным видом, протягивал что-то в руке.

– Это я первая заметила, – заговорила, не уступая брату, очень похожая на мать Татьяна.

– Он, видимо, зацепился, когда падал. Он висел на ветке осины.

Это выступил после всех с разъяснением самый старший – Сергей.

Пораженный Толстой смотрел на детей, переводя взгляд с одного лица на другое. Когда же из слов детей выяснилось, что вчерашний вальдшнеп благополучно найден, на его бородатом лице заиграла светлая улыбка.

– Так вот оно что! На ветке висел? Ну, тогда немудрено, что собака его не могла найти.

Он поднялся с кресла и протянул свою крепкую руку Тургеневу, которого обступили дети.

– Иван Сергеевич! Теперь я спокоен. Я никогда не вру. Если бы птица упала вниз, то Дора непременно нашла бы ее.

Тургенев крепко, почти стыдливо, пожал руку Толстого. Он не мог отдать себе отчета в том, кого он, собственно, сейчас обрел: утерянного вальдшнепа или же автора «Анны Карениной», такая радость, – радость, от которой хотелось плакать, вдруг наполнила сердце автора «Отцов и детей».

– Да и я, ведь, никогда не вру. Ты только посмотри. Видишь, как я его прихлопнул. Я же говорил: как только раздался выстрел, он камнем упал вниз.

Старики посмотрели друг на друга и одновременно громко рассмеялись.

1921

В зарослях на дознании

Рассказ дровосека

…Правильно. Я, значит, тот самый и есть который тело нашел. Иду это я сегодня утречком, как водится, кедровник рубить на гору, что на задах у нас. Только вижу – за горою, в самой что ни на есть чаще бамбуковой, мертвяк лежит. Место, говорите? Да этак с версту, поди, будет в сторону от тракта, что идет от станции Ямасина. Место пустынное, безлюдное – бамбук один кругом да кедровник немудрящий, вперемежку.

Вижу – лежит он навзничь, «суйкан» [Старинная одежда в виде короткой накидки с широкими рукавами] на нем кубовый надет, на голове шапка «эбоси» [Старинный головной убор из особого сорта бумаги, покрытой слоем лака] столичного виду, а кругом лист бамбуковый, точно краской красной кто облил, – намокши весь. И то сказать, рана-то какая: кинжалом в самую грудь насквозь прошло… Никак нет, – чтобы кровь текла, – этого не заметил, и рана, должно быть, уже запекшись была. Помню, вот еще паук к ней присосался, и хоть бы что: даже шагов моих будто не слышит.

Меча не видал ли? Никак нет, ничего такого не было. Только под кедром веревки кусок лежал, брошенный. Да вот, – эка запамятовал! – окромя веревки, гребень еще валялся. Только и было возле тела, что эти две вещицы. Зато трава кругом и лист бамбуковый так были поразворочены ногами, ровно кто пахал там. Крепко, видно, пришлось поработать человеку перед смертью. Лошадь, говорите? Куды там лошади пролезть! Где лошади-то ходят, от того тракта в сторону надобно взять в самую чащу бамбуковую!

Рассказ странствующего монаха

– Вчера я повстречал покойного то, сразу признал – он самый и есть. Дело было около полудня… Место, говорите? А по дороге, как идти от Сэкияма к Ямасина. Навстречу шли, в Сэкияма направлялись. Покойный-то пешечком шествовал, а женщина на коне восседала… Лица вот ее не разглядел, потому завешено было. Только одеяние приметил; кажись, лилового цвета было… Лошадь? Пегая, с подрезанной гривой, помню… Роста, говорите? Да футов с пяток была али нет, – из духовного звания мы, в таких делах не сведущи… Покойный-то? Не-ет, и меч при нем был, и лук со стрелами. Вот, как сейчас помню, – колчан черного лаку, а в нем стрел боевых десятка с два, а то и поболе.

Вот подите же, – и во сне, наверно, не снилось человеку, что этакой конец придет. Поистине, жизнь наша человеческая: что роса высыхающая, что молния мелькающая. О-о-ох, дела, дела!

Бедняга, доля твоя горемычная…