Событие в аду - Рюноскэ Акутагава

– Как будто нет его, а? – подал минут через двадцать голос Толстой, остановившись в темноте среди деревьев.

– Не может этого быть. Я собственными глазами видел, как он упал камнем.

С этими словами Тургенев продолжал шарить глазами по траве.

– Ну-да, может, ты и попал, да только в крыло. Тогда он и после падения мог убежать.

– Да нет же, совсем не в крыло. Уверяю тебя, что я его убил наповал.

Толстой раздосадовано сдвинул свои густые брови.

– В таком случае, собака не могла не найти его. Раз птица убита, уж будь спокоен, Дора непременно принесет ее.

– Но как же быть, если я его все-таки убил.

Тургенев с раздражением развел руками, держа ружье под мышкой.

– Ведь это даже ребенок разберет, убита птица или нет. А я видел собственными глазами.

Толстой с явной насмешкой посмотрел пристальным взглядом на собеседника.

– Ну, а что же собака в таком случае?

– До собаки мне нет никакого дела. Я говорю тебе о том, что я видел. Уверяю тебя, вальдшнеп упал, как камень.

Увидев в глазах Толстого вызывающий блеск, Тургенев невольно повысил свой тонкий голос:

– Il est tombé comme une pierre, je t‘assure!

– Но, помилуй, не могла же Дора просмотреть, в самом деле.

По счастью в это время в роли примирительницы поспешила выступить Толстая. С непринужденной улыбкой обратившись к обоим старикам она предложила завтра с утра еще раз отправить детей на поиски, а сегодня оставить дело так, как есть, и вернуться домой, Тургенев тотчас же принял предложение.

– Хорошо, давайте так и сделаем, завтра непременно все выяснится.

– Да уж завтра-то непременно выяснится, – недовольным тоном язвительно бросил Толстой и, повернувшись спиной к Тургеневу, крупными шагами зашагал из леса.

Было уже около одиннадцати часов ночи, когда Тургенев удалился к себе в спальню. Наконец-то он наедине с собою. Он тяжело опустился в кресло и рассеянным взглядом окинул комнату. Спальня была отведена ему в помещении, в обычное время служившем Толстому кабинетом. Большой шкап с книгами, бюст в нише, три-четыре портрета, писаных красками, голова оленя на стене, – все окружавшие его вещи, озаряемые огнем свечи, не давали глазу ни одного яркого пятна. От них веяло даже каким-то холодком. И несмотря на это, сознание, что он остался наедине с самим собою, вызывало в душе Тургенева удивительно приятное ощущение.

Перед тем, как уйти к себе, он долго сидел в кругу семьи хозяина за чайным столом, беседуя на разные темы. Тургенев старался держаться весело: много смеялся, говорил с оживлением. Толстой же все время хранил сумрачный вид и почти не раскрывал рта. Это вызывало в Тургеневе неприятное чувство досады и вместе с тем беспокоило его. Поэтому он более обыкновенного старался быть милым и приветливым с остальными членами семьи и не обращать внимания на молчание хозяина.

Каждый раз, когда Тургенев с присущей ему легкостью отпускал остроты, вся семья отвечала веселым смехом. Особенно смеялись дети над его искусным подражанием крику слона из гамбургского зоологического сада и манерам парижских гарсонов. Но чем веселее и оживленнее становилось за столом, там сильнее испытывал Тургенев какую-то странную стесненность и подавленность.

– Ты слыхал о новом молодом писателе, который появился в последнее время? – нарочито непринужденным тоном внезапно обратился Тургенев к Толстому, когда разговор перешел на тему о французской литературе и когда вынужденная роль светского человека стала, наконец, Тургеневу невыносима.

– Не знаю. Что за писатель?

– Де-Мопассан. Его зовут Гюи де Мопассан. Это писатель, который не имеет себе равных, по крайней мере в смысле остроты и тонкости наблюдения. У меня в чемодане лежит сборник его рассказов «La Maison Tellfer». Рекомендую тебе прочесть в свободное время.

– Де-Мопассан?

Толстой с сомнением посмотрел на собеседника, но так и не ответил, будет ли читать рассказы или нет. Тургенев вспомнил, как в детстве его обижали дети старшие возрастом. – точно такое же чувство горечи поднялось у него из глубины груди и теперь.

– Кстати о новых писателях. Вот у нас тоже недавно побывал один редкий гость, – поспешила завести разговор об одном оригинальном посетителе Толстая, почувствовав, что Тургенев находится в замешательстве. Однажды под вечер, с месяц тому назад, приходит какой-то юноша. Одет неприглядно. Говорит, что хочет видеть хозяина. Прислуга с недоумением проводит его в комнаты. Муж выходит к незнакомцу, а тот с первых же слов огорошивает его: «Пожалуйте, говорит, мне прежде всего рюмку водки и хвостик селедки». Каково же было удивление, когда выяснилось, что этот странный юноша – молодой писатель и уже с некоторым именем… Это был Гаршин.

Услыхав это имя, Тургенев хотел еще раз попробовать втянуть Толстого в общий разговор, – не только потому, что замкнутость последнего ему становилась все неприятнее, но и оттого еще, что он имел некоторое отношение к Гаршину, так как когда-то первый познакомил Толстого с его произведениями.

– Ах, Гаршин? Да, у него есть недурные повести. Не знаю, читал ли ты что-нибудь после того.

Но Толстой отделался холодным ответом:

– М-да, недурно пишет.

Тургенев с трудом поднялся с кресла и, покачивая седой головой, стал тихо шагать по кабинету. Каждый раз, когда он шел вперед или возвращался назад, его тень металась по стене, то увеличиваясь, то уменьшаясь, отбрасываемая маленьким огоньком свечи, стоявшей на столе. Но он не отрывал своего усталого взгляда от пола и продолжал ходить, заложив руки за спину.

В уме Тургенева одно за другим вставали яркие воспоминания о более чем двадцатилетней дружбе его с Толстым.

Вот Толстой – офицер, частенько приходящий к нему на петербургскую квартиру проспаться после ряда бурно проведенных ночей.

Вот Толстой сидит в гостиной у Некрасова и запальчиво спорит с ним, страстно нападая на Жорж Санд.

Вот Толстой времен «Двух гусар» прогуливается с ним по лесу в Спасском, иногда замедляя шаг, чтобы издать возглас восхищения перед красотою летнего облачка.

Вот, наконец, Толстой на квартире у Фета, когда он и Толстой стоят друг против друга со сжатыми кулаками и осыпают друг друга бранью, разъединившей их, было, на жизнь. Во всех этих воспоминаниях Толстой выступал человеком необыкновенно упрямым, никогда не признававшим правоты и искренности в других, – человеком, чувствовавшим во всех действиях других людей ложь и фальшь. И это не только тогда, когда действия их расходились с его действиями.

Будь это человек, как и он, предающийся разгулу, – он был не в состоянии отнестись к нему с тем же снисхождением, что и к себе. Он не мог сразу поверить в искренность другого человека, если тот, подобно ему, восхищался