Маленький человек, что же дальше? - Ганс Фаллада

не косится в его сторону, ее жалкая головка с тонкими пепельно-рыжими волосами склонилась к окну, но та, другая, уже ушла. Она больше не видит ее.

Затем она садится на стул, опускает голову на край стола и начинает плакать, по-настоящему, горько плакать.

– О боже! – говорит Пиннеберг и немного стыдится своей жестокости (но только немного). – Ведь я не хотел обидеть вас, фройляйн Кляйнхольц.

Но она продолжает плакать, по-настоящему, вероятно, ей это как-то помогает, и между всхлипываниями бормочет что-то о том, что не может ничего с собой поделать, раз уж она такая, и что она всегда считала его порядочным человеком, совсем не таким, как его сослуживцы. Правильно, что он женат, даже если и так, без церкви, и отцу она точно ничего не скажет, чтобы он не волновался, и что «она» не из здешних, потому что здесь она ее раньше не встречала. И то, что она сказала раньше, было не всерьез, а только чтобы его разозлить, на самом деле «она» очень хорошенькая.

Так могло продолжаться еще долго, если бы не раздался резкий голос Эмилии Кляйнхольц:

– Где ты там с бельем, Мария?! Уже пора гладить!

С испуганным «О боже!» Мария Кляйнхольц вскочила со стула, схватила свое белье и выбежала наружу. А Пиннеберг остался сидеть на месте и на самом деле был собой вполне доволен. Он насвистывал что-то себе под нос и очень старательно считал, а между делом поглядывал, не возвращается ли Ягненок. Но, возможно, она уже прошла мимо.

И так настало одиннадцать часов, затем полдвенадцатого, затем без четверти двенадцать, и Пиннеберг напевал себе «Осанна, хвала моему Ягненочку, мы снова в безопасности еще на месяц», и все могло бы закончиться хорошо, если бы в без пяти двенадцать в контору не вошел отец Кляйнхольц, посмотрел на своего бухгалтера, подошел к окну, уставился наружу и заговорил вполне человеческим тоном:

– Я сомневаюсь, Пиннеберг. Я бы с удовольствием оставил вас и уволил кого-то другого. Но то, что ради вас в воскресенье я занимался кормежкой, пока вы с девками забавлялись, я вам не прощу и поэтому хочу вас уволить.

– Господин Кляйнхольц! – начал Пиннеберг уверенно и мужественно, собираясь как следует объясниться, что, без сомнения, продолжалось бы до двенадцати и, таким образом, дольше положенного срока увольнения. – Господин Кляйнхольц, я…

Но в этот момент Эмиль Кляйнгольц в гневе заорал:

– Черт возьми, эта девка опять здесь! Вы уволены! Уволены с первого октября, господин Пиннеберг!

И прежде чем Иоганнес Пиннеберг успел сказать хоть слово, Эмиль вышел и исчез за дверью, громко ей хлопнув. Пиннеберг же увидел в окно, как его Ягненок исчезает за углом рыночной площади, глубоко вздохнул и посмотрел на часы. Три минуты до двенадцати. За две минуты до двенадцати Пиннеберг мчался по двору к зерновому амбару. Там он набросился на Лаутербаха и сказал, задыхаясь:

– Лаутербах, немедленно иди к Кляйнхольцу и увольняйся! Вспомни, ты дал честное слово! Он только что меня уволил.

Эрнст Лаутербах медленно убрал руку с рукоятки веялки, удивленно посмотрел на Пиннеберга и сказал:

– Во-первых, до двенадцати всего минута, а после двенадцати я уже не смогу уволиться, во-вторых, мне нужно сначала поговорить с Шульцем, а его нет. В-третьих, я только что от Марии услышал, что ты женат, и если это правда, то ты очень подло поступил с нами, твоими сослуживцами. А в-четвертых…

Но что было в-четвертых, Пиннеберг уже не узнал: башенные часы медленно отбивали удары, один за другим, двенадцать ударов – было слишком поздно. Пиннеберг был уволен, и ничего уже нельзя было сделать.

Господин Фридрихс, лосось и господин Бергман. Напрасно: для Пиннеберга работы нет.

Три недели спустя – в этот мрачный, холодный, дождливый сентябрьский день, очень ветреный, – три недели спустя Пиннеберг медленно закрывает входную дверь офиса своего профсоюза служащих. На мгновение он останавливается на лестничной площадке и безучастно рассматривает объявление, апеллирующее к солидарности всех трудящихся. Он глубоко вздыхает и медленно спускается по лестнице.

Толстый господин с отличными золотыми зубами в офисе убедительно доказал ему, что для него ничего нельзя сделать, что для него работы нет, и ничего другого ему не остается.

– Вы же сами знаете, господин Пиннеберг, как обстоят дела с текстильной отраслью здесь, в Духерове. Свободных мест нет. – Пауза. И с повышенной настойчивостью: – И ничего не будет.

– Но у профсоюза же есть отделения повсюду, – робко говорит Пиннеберг. – Если бы вы связались с ними? У меня ведь такие хорошие рекомендации. Может быть, где-то… – Пиннеберг делает жалкое движение в сторону, – может быть, где-то что-то можно устроить.

– Исключено! – решительно заявляет господин Фридрихс. – Если что-то освободится, – а где уж тут что-то может освободиться, раз все сидят на своих местах, как прикованные, – тогда в округе хватит желающих, которые ждут этого. Это было бы несправедливо, господин Пиннеберг, если бы мы подвинули местных ради кого-то со стороны.

– Но если тому, кто со стороны, это нужнее?

– Нет-нет, это было бы совершенно несправедливо. Сегодня все нуждаются в работе.

Пиннеберг не углубляется в вопрос о справедливости.

– А что еще? – настойчиво спрашивает он.

– Да, что еще… – Господин Фридрихс пожимает плечами. – Больше ничего. Вы ведь не настоящий квалифицированный бухгалтер, господин Пиннеберг, даже если немного поработали у Кляйнхольца. Господи, Кляйнхольц – то еще дельце… Это правда, что он каждую ночь напивается и затем приводит женщин в дом?

– Не знаю, – коротко отвечает Пиннеберг. – Я ночью не дежурю.

– Нет-нет, господин Пиннеберг, – говорит господин Фридрихс немного сердито. – И ГПС тоже против таких вещей: переброска плохо обученных кадров из одной отрасли в другую. ГПС это поддерживать не может, это вредит положению работников.

– Ах, боже! – только и говорит Пиннеберг. А потом настойчиво: – Но вы должны что-то для меня сделать к первому числу, господин Фридрихс. Я женат.

– К первому! До первого октября осталось восемь дней. Это совершенно исключено, Пиннеберг, как я могу это сделать? Вы сами понимаете, господин Пиннеберг. Вы же разумный человек.

Пиннеберг не желает думать про разум.

– Мы ждем ребенка, господин Фридрихс, – говорит он тихо.

Фридрихс искоса смотрит на просителя. Затем очень утешительно:

– Ну да, дети приносят благословение. Так говорят. У вас ведь есть пособие по безработице. Столько людей вынуждено довольствоваться меньшим. Все будет хорошо, будьте уверены.

– Но я должен…

Господин Фридрихс понимает, что ему нужно что-то сделать.

– Итак, слушайте, Пиннеберг, я вижу, что положение у вас незавидное. Вот – видите это? Я записываю ваше имя в свой блокнот: Пиннеберг, Иоганнес, двадцать три года, продавец, где вы